Три дочери Евы

Прошло несколько томительно долгих минут. Ей казалось, что все это происходит не наяву, а в чьем-то кошмарном сне, куда ее заманили, как в ловушку. Она пыталась сопротивляться. Сил у нее хватало, но бродяга, несмотря на субтильность, тоже оказался сильным. Он боднул ее в голову, и она на несколько секунд потеряла сознание. Боль была такой нестерпимой, а отчаяние – таким безысходным, что она уже готова была сдаться.

И тут краем глаза она увидела прозрачный силуэт – скорее ангельский, чем человеческий. Она сразу поняла, кто это. Дитя Тумана. Розовые щечки, ямочки на руках, пухлые ножки, вьющиеся золотистые локоны, которые еще не начали темнеть. На одной щеке – пятно цвета сливы. Очаровательный малыш, не имеющий ни плоти, ни крови. Джинн. Дух. Галлюцинация. Порождение ее воображения, охваченного ужасом. Впрочем, он уже являлся к ней прежде.

Ничего не замечавший насильник, чертыхаясь себе под нос, принялся спускать брюки. Пальцы его нетерпеливо теребили веревку, заменявшую ремень, но узел был затянут слишком туго. К тому же бродяге приходилось действовать одной рукой, второй он удерживал Пери.

Дитя Тумана хихикало от удовольствия. Взглянув на ситуацию его невинными глазами, Пери тоже сочла эту сцену смешной и расхохоталась. Расхохоталась во весь голос. Такая реакция озадачила насильника, и он на миг ослабил хватку.

– Дай помогу, – предложила Пери, кивнув на веревку.

Во взгляде бродяги мелькнула растерянность, смешанная с недоверием. На мгновение губы исказила снисходительная ухмылка. Он сделал все, чтобы ее испугать, прекрасно зная по опыту, что страх – самое могущественное оружие. Страх заставляет встать на колени самых заносчивых и высокомерных. Он отпустил ее и слегка подался в сторону.

Этого было достаточно, и Пери, не мешкая ни секунды, с силой оттолкнула его от себя. От неожиданности он повалился на спину. Она проворно вскочила и несколько раз ударила его ногой в пах. Бродяга заскулил, как раненое животное. В этот момент Пери не испытывала никаких чувств – ни гнева, ни жалости. Человек всегда учится у других. Одни люди учат нас доброте, другие – жестокости. Она не знала, оказался ли насильник, отравленный парами клея, которые уже начали в его организме свое разрушительное действие, слишком слабым, или же какая-то могучая загадочная сила неожиданно пришла ей на помощь. Ясно было одно: он в полной ее власти. Она может сделать с ним все, что захочет.

Вложив в удар всю силу, Пери двинула его ногой в лицо. Судя по тошнотворному треску костей, она сломала ему нос. Вид крови, заливающей его лицо, не только не испугал ее, но и распалил еще больше. Уже плохо понимая, что делает, она продолжала наносить удары и руками, и ногами, словно по инерции, куда придется.

Бродяга закрывал живот руками, его грязное пальто задралось, обнажив тощий торс. Покорный и безмолвный, он лишь корчился под ее ударами, словно вдруг ощутил смертельную усталость и больше не хотел сопротивляться.

– Сукин ты сын, – приговаривала Пери.

Со времен Оксфорда она не употребляла бранных слов, но теперь они срывались у нее с языка с удивительной легкостью.

Дитя Тумана беззвучно парило в воздухе. Видение, неуловимое, как шепот, нежное, как тончайший шелк. Младенец уже не улыбался. Его черты, словно вылепленные из мягкого воска, застыли в неподвижности. Не то чтобы он осуждал происходящее. Нет, он находился за пределами подобных вещей, в иной сфере. Убедившись, что Пери более не нуждается в его помощи, он устремился прочь из этой реальности. Сгущавшийся сумрак поглотил его без следа.

Пери сразу же перестала бить бродягу. Легкий ветерок шевелил ее волосы. В вышине громко и сердито кричала чайка – быть может, потомок той самой чайки, которая проглотила язык немого поэта. На кого она злилась в этом огромном городе из людских толп и бетона?

Мужчина тяжело дышал, и каждый вздох его напоминал рыдание. Лицо его было залито кровью, губы разбиты.

«Мне очень жаль», – подумала Пери и уже едва не произнесла это вслух, как в голове вдруг раздался голос, нежный и укоряющий одновременно. «Вы по-прежнему чувствуете себя виноватой перед всеми, моя дорогая?»

Если бы профессор Азур каким-то чудом переместился сейчас в Стамбул, то наверняка сказал бы ей именно это. Как странно, прошлое врывается в нашу жизнь ровно в тот момент, когда что-то нарушает ее привычное течение. Смутные воспоминания, подавленные страхи, тщательно скрываемые тайны и чувство вины – мучительное и властное. Мир вокруг словно отступает в тень, превратившись в размытую декорацию. Так и она, внезапно отрешившись от всего остального, не замечая боли и чувствуя лишь безграничный покой, вспоминала теперь то, что, как ей казалось, сумела забыть навсегда.

Бродяга жалобно скулил. Он больше не был повелителем городских задворок, грабителем, насильником, попрошайкой… Все роли, какие ему отводила судьба, слетели, подобно шелухе, и он превратился в маленького ребенка, плачущего от страха и одиночества. Действие клеевых паров закончилось, галлюцинации развеялись, оставив лишь физическую боль.