Три гинеи

Инфантильная фиксация отцов тех лет являлась, очевидно, мощной силой и к тому же опасной из-за своей скрытой формы. Но в конце XIX века они получили противодействие, которое в свою очередь стало настолько серьезным, что, психологи, будем надеяться, подберут для него какое-нибудь наименование. Старые названия, как мы видим, бесполезны и ошибочны. Слово «феминизм» нам пришлось уничтожить. Выражение «эмансипация

[276] женщин» столь же невыразительно и порочно. Говорить, что дочерей заблаговременно вдохновили идеи антифашизма, значит повторять модный и отвратительный жаргон того времени. Называть их поборницами интеллектуальной свободы и культуры — все равно что затуманить воздух пылью лекционных залов и сыростью публичных собраний. Более того, ни один из этих терминов и ярлыков не выражает истинных эмоций, которые вдохновляли дочерей на противостояние инфантильной фиксации отцов, поскольку, согласно биографиям, за этой силой стояло множество различных эмоций, многие из которых были противоречивы. За ней, конечно, стояли слезы; горькие слезы тех, чьи стремления к знаниям были подавлены. Одна дочь страстно желала изучать химию, но домашние книги учили ее лишь алхимии. Она «горько рыдала, что ее ничему не учат».

Кроме того, за этой силой стояла тяга к открытой и нормальной любви. Опять-таки много гневных слез. «В слезах она бросилась на кровать… Ох, — воскликнула она, — Гарри на крыше». «Кто такой Гарри, — ответила я, —

и на какой крыше? О чем ты?» «Ох, не говори глупостей, — сказала она, — ему пришлось уйти»^{116}

. Но опять же за этим стояло желание не любить, а вести разумное существование без любви. «Я смиренно каюсь… что сама ничего не знаю о любви»^{117}, — писала одна из них. Странно слышать такое признание от человека, чьей единственной профессией на протяжении веков было замужество, и в то же время весьма показательно. Одни девушки мечтали о путешествиях, исследованиях Африки, раскопках в Греции и Палестине. Некоторые хотели учиться музыке, но не бренчать на инструменте у себя дома, а сочинять оперы, симфонии, квартеты. Другие жаждали рисовать не увитые плющом коттеджи, а обнаженные тела. На протяжении огромного количества времени, сознательно или подсознательно, все они чего-то хотели, но каким бы словом обозначить многообразие этих стремлений и дел? Термины Жозефины Батлер — Справедливость, Равенство, Свобода — прекрасны, но это всего лишь бирки, к которым в наш век бесконечных разноцветных ярлыков мы стали настороженно относиться, ибо они ограничивают и губят нас. Не годится и старое слово «вольность», потому что женщины не искали свободы в этом смысле, они хотели, подобно Антигоне, не нарушить закон, а изучить его^{118}. Какими бы невеждами мы ни были в вопросах человеческой мотивации и сколько бы слов ни знали, давайте признаем, что ни одно из них не выражает силу, которая в XIX веке противопоставила себя силе отцов. Уверенно мы можем заявить лишь то, что это была колоссальная сила. Она буквально распахнула двери частного дома, открыла Бонд-стрит и Пикадилли, крикетные и футбольные площадки, она состарила пышные юбки и корсеты, сделав, таким образом, древнейшую из профессий (но Уитакер не приводит этих цифр), убыточной. Короче говоря, за пятьдесят лет эта сила сделала жизнь графини Лавлейс и Гертруды Белл немыслимой и практически невозможной. Отцам, некогда побеждавших мощнейшие эмоции сильных мужчин, пришлось отступить.