Три Клеопатры

У нас нет никаких оснований считать, что Брюсов отправлялся непосредственно от романтической традиции толкования «Египетских ночей». Но окончание сюжетной линии Клеопатра — безвестный юноша показывает, что она была в генетической памяти брюсовской прозы. Разрешение этой сцены опирается на источник, насколько нам известно, не учтенный в литературе о Брюсове; источник, который сам Брюсов высоко ценил и знал чуть что не наизусть, — и именно поэтому не осознавал его присутствие. Во всяком случае, скрупулезно перечисляя стихи и даже полустишия, им заимствованные, он не упомянул, что написал реплику на одну из центральных сцен «Цыганки» («Наложницы») Е. А. Баратынского. Напомним, что в поэме Баратынского цыганка Сара случайно отравляет возлюбленного приворотным зельем. У Брюсова Клеопатра отравляет сознательно, даруя смерть в момент высшего счастья, согласно уже известной нам концепции. Мотив варьирован, но сходство сцен несомненно. Сравним:

БРЮСОВ

Он кубок пьет. Она рукамиЕго любовно обвилаИ снова нежными устамиКоснулась детского чела.Улыбкой неземного счастья

Он отвечает, будто вновьДрожит на ложе сладострастья…Но с алых губ сбегает кровь,Взор потухает отененный,И все лицо покрыто тьмой…Короткий вздох, — и труп немойЛежит пред северной колонной[13].

БАРАТЫНСКИЙ

Цыганка страстными рукамиЕго, рыдая, обвилаИ жадно к сердцу повлекла.Глядел он мутными глазами,Но не противился. ГлавойОн даже тихо прислонилсяК ее плечу; на нем, немой,

Казалось, точно позабылся.По грозной буре, тишинаВлилась отрадно в сердце Сары.«Он мой! подействовали чары!» —С восторгом думала она.Но время долгое проходит —Он все лежит, он все молчит;Едва дыханье переводит

Цыганка. «Милый мой! Он спит.Проснись, красавец!» Зов бесплодный;Миг страшной истины настал:Она вгляделась — труп холодныйВ ее объятиях лежал[14].

Еще в 1898 году Брюсов находил в поэзии Баратынского «стихийное смятение» и идею «отрадной», «обетованной», примиряющей смерти[15]. Теперь импульсы, полученные им как поэтом от двух своих великих предшественников, объединились по естественной логике ассоциаций. Брюсов словно сам раскрыл факт своей ориентации на романтическую поэму.

5

Продолжение «Египетских ночей», появившееся в 1916 году, вызвало полемику; у Брюсова нашлись и защитники, и резкие оппоненты. По свежим следам этих полемик, в 1918 году молодой тогда филолог В. М. Жирмунский, уже получивший известность своими работами о культурной традиции в современной поэзии, в частности книгой «Немецкий романтизм и современная мистика» (1915), выступил с докладом о брюсовском переложении. Это была первая редакция той работы, которая появилась в свет в 1922 году как монография «Валерий Брюсов и наследие Пушкина».