Три комнаты на Манхэттене. Стриптиз. Тюрьма. Ноябрь

Любопытная вещь: именно эти слова побудили его впервые посмотреть на нее как на женщину. Она продолжала с наигранной веселостью, которая взволновала его:

— Это не так ужасно, как считают многие. Во всяком случае, для тех, кто благополучно выкарабкался оттуда… Меня заверили, что я окончательно вылечилась…

Она неторопливо раздавила сигарету в пепельнице, и он еще раз обратил внимание на этот кажущийся кровавым след, который оставили там ее губы. Почему-то в его мозгу мелькнула на секунду мысль о Винни, которую он так ни разу и не видел!

Он вдруг понял, что, наверное, из-за ее голоса. Он не знал ни имени, ни фамилии этой женщины, но она несомненно обладала одним из голосов Винни, тем ее голосом, в котором звучали трагические нотки и животная тоска.

Правда, здесь это было несколько приглушенно и напоминало плохо зарубцевавшуюся рану, когда уже не страдаешь от острой боли, но ощущаешь в себе ее постоянное присутствие, ставшее привычным.

Она стала заказывать что-то, обратившись к негру. Комб нахмурился, ибо в ее интонации и выражении лица он обнаружил точно такое же, еле приметное, но явное намерение понравиться, которое он почувствовал, когда она обращалась к нему.

— Ваша яичница совсем остыла, — сказал он с некоторым раздражением.

На что, собственно, он надеялся? Почему у него возникло желание оказаться вне этого зала, подальше уйти от их отражений в этом грязном зеркале?

Неужели он полагал, что они уйдут вот так просто, даже не познакомившись?

Она принялась есть яичницу с раздражающей медлительностью, отвлекаясь время от времени на то, чтобы подсыпать перцу в стакан томатного соку, который только что заказала.

Это было похоже на фильм, снятый замедленной съемкой. В углу один из моряков страдал от той же болезни, от которой именно в эти минуты должна была страдать Винни. Его спутник трогательно, по-братски заботился о нем, а негр взирал на них с полнейшим равнодушием.

Прошло не меньше часа. Они по-прежнему сидели там же, а он так ничего и не узнал о ней. Его раздражало, что она непрестанно искала повод продлить пребывание в этом заведении.

Он вбил себе в голову, как будто это само собой разумеющееся, что они уйдут вместе, а в таком случае она своим необъяснимым упрямством как бы отбирала у них часть того времени, которое им было отпущено судьбой.

Между тем его занимали разные мелочи. Например, акцент. Хотя она и говорила на безупречном французском, все же он различал какой-то легкий акцент, который никак не мог определить.

Только когда он ее спросил, американка ли она, и в ответ она сказала, что родилась в Вене, тогда он все понял.

— Здесь меня называют Кэй, но когда я была маленькой, меня звали Катрин. Вы бывали в Вене?

— Да, бывал.

— Ах!

Она посмотрела на него примерно так же, как он до этого смотрел на нее. В общем-то, она ничего не знала о нем, а он — о ней. Было уже больше четырех часов утра. Время от времени кто-нибудь входил, взявшись бог знает откуда, и усаживался на один из табуретов с усталым вздохом.

Она все продолжала есть, заказала какой-то ужасный на вид торт, покрытый бледноватым кремом, и кончиком чайной ложки стала отламывать от него маленькие кусочки. В тот момент, когда он решил, что наконец все кончено, она подозвала негра, чтобы заказать у него кофе. А поскольку ей подали его очень горячим, нужно было еще ждать.

— Дайте мне, пожалуйста, сигарету. У меня больше не осталось.

Он знал, что она не уйдет, пока не докурит, и не исключено, что попросит еще одну. Он сам изумлялся своему бессмысленному терпению.

А оказавшись на улице, разве она не может просто протянуть ему руку и попрощаться?

Когда же, в конце концов, они все-таки выбрались наружу, на перекрестке было пусто, только какой-то мужчина спал стоя, прислонившись к входу в метро. Она не предложила взять такси и самым естественным образом уверенно двинулась по тротуару, как будто этот тротуар должен был куда-то привести ее.

И только когда они прошли уже сотню метров и после того, как она два раза споткнулась из-за своих высоких каблуков, она взяла под руку своего спутника так непринужденно, как если бы они ходили всегда по улицам Нью-Йорка в пять часов утра.

* * *

Он, очевидно, будет помнить все самые мельчайшие подробности этой ночи. Но пока она длилась, он никак не мог отделаться от ощущения несуразности, странности всего происходящего; оно казалось ему каким-то ирреальным.

Только когда они прошли мимо десятка зданий, он вдруг понял, при виде маленькой церквушки, что они идут по нескончаемой 5-й авеню…

— Интересно знать, не открыта ли она? — сказала Кэй, остановившись.

Потом с неожиданной ностальгией добавила:

— Я так хотела бы, чтобы она была открыта!

Ему пришлось по ее настойчивой просьбе пойти и убедиться, что все двери церкви были закрыты.

— Тем хуже… — вздохнула она, снова взяв его под руку.

Потом, когда они чуть отошли:

— Мне больно ногу, жмет туфля.

— Может быть, стоит поискать такси?

— Нет, идем дальше.