Светозар Чернов

Три короба правды, или Дочь уксусника

М. г. Петр Николаевич,

имею честь препроводить при сем к Вашему превосходительству найденный сегодня на почте конверт с письмом, могущем Вас заинтересовать.

Примите, м. г., и проч.

А. Фомин

22 декабря 1892 года, вторник

* * *

— Как вы думаете, господа: примет наша Городская Дума, наконец, решение дозволить дамам ездить на империале?

Маленький человечек с тремя золотыми звездами тайного советника на воротнике мундира отвел глаза от остановившегося внизу, на Владимирской площади вагона конной железной дороги, и повернулся к своим посетителям. Посетителей в его наполненном сладким запахом иланг-иланга кабинете было двое: длинный тощий поляк в запотевших с мороза очках и невзрачная, среднего роста личность в галошах поверх сапог, которая непрестанно шмыгала носом. Оба скромно стояли у дверей кабинета, выщипывая лед из бород, зябко передергивая плечами, и с опасливым благоговением взирали на директора Департамента полиции — человечек в мундире был Петром Николаевичем Дурново.

— Примут, ваше превосходительство, — сказала личность, щурясь от слепящего зимнего утреннего солнца, бившего прямо в окно из-за соборной колокольни на другой стороне площади. — Не посмеют вам отказать.

— Я-то как раз против такого решения, господин Владимиров, — Дурново взял из коробки на столе сигару, чтобы закурить последний раз перед отъездом в департамент. — Я уверен, что стоит только дозволить, как тотчас различные порочные особы станут намеренно лазать на империал, чтобы оттуда, сверху развращать чистое и неопытное юношество, а почтенных отцов семейства ввергать в неуместный соблазн.

Сказав это, Петр Николаевич помрачнел и опять отвернулся к окну. Внизу, на площади две парившие от усталости лошади тщились сдвинуть с места тяжелый вагон конки, до отказа забитый закоченевшими пассажирами. Зато верхняя площадка вагона — империал — была совершенно пуста. Лишь тонкая цепочка следов тянулась по неубранному с крыши снегу, от лестницы до самого ограждения с деревянным щитом над головой кучера, рекламировавшим армянский магазин дамских вещей в Гостином дворе, и заканчивалась одиноким отпечатком чьих-то филейных частей в сугробе на сиденье. «И здесь жопа», — подумал обреченно Дурново.

— Действительно, форменное безобразие! — поддержала директора Департамента полиции поименованная «господином Владимировым» личность. — Я даже аллегорическую картину задумал написать: «Верхнее и исподнее».

— Так вы, значит, на художественном поприще подвизались?

— Я художник-передвижник и писатель-мемуарист, да еще неквалифицированным помощником дезинфектора при этом состою, — Владимиров мотнул головой в сторону поляка.

— Видел ли я ваши картины на последней передвижной выставке в марте?

— Нет, мы еще из Якутска ехавши были. Но на баллотировку на 21-ю выставку я представил целых четыре.

— Молчи, пан Артемий! — шикнул на Владимирова поляк.

— Отстань, Степан! — отмахнулся тот. — Когда еще случай представится… А картины мои, ваше превосходительство, суть: «Старый конь, портящий борозду», «Крестьянин Иванов с семьею, хлебающие щи лаптем» и «Прячут концы в воду». Ее великий князь Владимир Александрович купил. И еще натюрморт, «Сыр, катающийся в масле».

В кабинет осторожно заглянул истопник с охапкой березовых дров и, получив молчаливое разрешение Дурново, присел около изразцовой печи. Положив в огонь пару поленьев и пошевелив в печке кочергой, истопник ушел, оставив на полу мокрые следы валенок.

— А еще у меня есть картина, которую и у вас в гостиной было бы не стыдно повесить, — продолжал Владимиров. — Только что изготовленная. Я ее Репину показывал, так он ее очень одобрил, большой, говорит, талант, только красок поменьше расходуйте.

— Называется «Наставляющие рога», — сказал поляк.

— Как?! — дрогнувшим голосом спросил Дурново.

— «Навешивающие рога», — поправил Владимиров. — Видите ли, охотники, когда убьют лося или какого оленя, отрезают ему голову, вбивают в стену особый штырь и на него навешивают эту рогатую морду. Там, на картине, вернувшийся с долгой охоты респектабельный джентльмен или даже какой-нибудь иной высокий чин, или лорд стоит на стремянке у стены, а молодая жена его снизу подает ему наставляемые таким образом рога. Я хотел отдать ее для потомков в подаренную Москве г-ном Третьяковым галерею, но теперь думаю презентовать ее вам.