Три любви Фёдора Бжостека, или Когда заказана любовь

– А я ведь тоже боролся против неё, да, собственно говоря, почти все мы были против этой власти – не буду скрывать этого. В конце лета 39-го года я был мобилизован, но в плен с началом войны, к счастью, не попал. Остатки нашей армии ушли в леса, потом в подземелье и мы вели борьбу, как могли. 20 июля 1944 года, со вступлением Красной армии на польскую землю, был оглашён общий приказ Делегатуры. Вы, конечно же, не слышали про такую организацию? Так вот, вышел указ об освобождении собственными силами Львова, Вильнюса, Варшавы и ещё нескольких городов, чтобы установить там нашу власть. Нас было три тысячи бойцов, и мы, как сейчас помню, 23-го числа, пытались освободить от немцев наш самый восточный город Львов. Про операцию «Бужа» наверно слышали, и про армию АК тоже?

– Да нет. У нас, в Советском Союзе такие вещи были под запретом.

– Но сейчас ведь другое время.

– Дело в том, что я чистый технарь и меня политические вопросы как-то мало интересовали. Знаю про армию Берлинга, кажется, имени Костюшко, про то, что варшавские повстанцы не хотели принимать помощи от советских войск. Вот, пожалуй, и всё. Но Вы рассказывайте, рассказывайте, я Вас слушаю.

– А про «Катынь» слышали?

– Ну, там вроде немцами были расстреляны польские офицеры.

– Да, мало Вы знаете нашей истории – протянул он с сожалением и продолжил – Так вот. В ту пору я был в звании подпоручика и адъютантом полковника Владислава Филипковского, у которого был псевдоним «Цись». По предложению советского командования мы отправились в Житомир для переговоров с командованием Войска Польского об объединении, и там были арестованы сотрудниками вашего «СМЕРШ» а. То есть всё, как вы наверно догадались, заранее было уже спланировано. Нас перевезли в Киев, а затем в Жешув. Филипковского допрашивали двадцать часов, после чего всех нас вывезли в лагерь Дягилево, что под Рязанью, вместе с несколькими тысячами других польских солдат и офицеров. Между прочим, среди нас был и племянник председателя вашего ВЧК Ежи Дзержинский. Да, да, не удивляйтесь. Его привезли из Вильно, и он был так же АКовцем. Вот так. Узнай про это Феликс Эдмундович, он бы в гробу наверно перевернулся и то не один раз. Куда делся его племянник Ежи после этого, сказать трудно, как, впрочем, и про всех остальных моих товарищей. В 1947 году меня вернули в Польшу, где опять посадили в лагерь благодаря вашим коммунистическим ставленникам, а освободили из лагеря только в 1954-м.

Разговор продолжался, и Фёдор дивился отменной памяти старого человека, для которого события тех далёких лет были и остались смыслом жизни, и сокрушался по поводу того, что на эту горькую правду ему нечем было ответить: ни отрицанием, ни утверждением. Он воспринимал всё это как упрёк представителю страны, творившей «справедливость» и у себя дома, и за её пределами. Выпили молча за эту горькую правду и пан Зыгмунт как-то сразу сник, то ли от нахлынувших воспоминаний, то ли от того, что защемило сердце. А Малгожата тем временем заваривала кофе, который они с дедом очень любили и который, между прочим, был рекомендован Фёдору как лечебное средство, затем открыла коробку печенья и упаковку вкуснейших польских марципанов. Помешивая сахар в чашечке, она думала о перспективах их совместной жизни. Она отдавала себе отчёт в том, какую ответственность и обязательства берёт на себя, но чувства были сильнее, да и её болезнь, если быть откровенной, неизвестно как долго не будет угрожать жизни – ведь в Петербурге был только первый звонок. Правда, её недуг, к счастью, излечим, но как долго следует ждать звонка второго? Ну, ничего, они своей любовью будут лечить друг друга.