Три любви Маши Передреевой

Пока же надо возвращаться. Домой шел ночной поезд, мать всегда им приезжала, если ездила в город. Маша взяла билет и села его ждать. Начинали болеть битые места, просто на глазах вспухал глаз. Маша прикрыла его платочком. Матери скажет – городские хулиганы. Мать заорет: «Распустили молодежь! Достукались! Это все потакание, все им можно, носимся с ними как с писаной торбой. А их стрелять надо, стрелять, сволочей, чтоб другим неповадно было».

Мать – принципиальная поклонница расстрелов. Считает, только ими и можно навести в стране порядок. У нее даже есть четкая на этот счет арифметика:

– Стрельни каждого десятого – девять будут вести себя хорошо. Это выгодно или нет? Один и девять?

Маша думала: действительно, один и девять убеждают. Правда, кто-то ей сказал из девчонок, когда она выступила с этим на собрании: а если одна – это ты?

– Чего ради? – возмутилась. – Я что, воровка? Или бандитка какая?

Но, честно говоря, как-то стало не по себе. Вот их в группе тридцать человек, и если троих стрельнуть, то кого? Маша, конечно, не лучшая и не худшая, она – как все двадцать пять. У них пять отличниц, смотреть на них противно – тянут на красный диплом, чтоб в институт… Вот если быть справедливым, их бы и стрельнуть. Но ведь могут подойти с другого конца… Поэтому Маша с этим делом – в смысле повторений материных слов – стала осторожней.

Пока доехала домой, глаз совсем затек. Мать, увидев ее, прямо с порога сказала ей так:

– Скажешь, что пчелы покусали. Есть такие заразы ядовитые… Это, наверное, от химизации полей…

Мать не поверила в хулиганов, но – странное дело – не орала, не кидалась, посмурнела только, потом придумала пчел, а потом вообще ляпнула:

– Знаешь, Мария, если замуж надумаешь, то в квартиру не пущу. Где тут двумя семьями жить? Так что ты имей в виду, что у тебя ничего нет.

– А и нет… – согласилась Маша. – Ничего и нет.

Тут мать нелогично возмутилась, стала перечислять, что у Маши все-таки кое-что есть: сапоги зимние и осенние, и пальто с норочкой, и пальто осеннее ГДР, и плащ польский, и шапка песцовая, и джинсы, и свитерков штук пять, и часы анодированные, и золотой кулон на восемнадцать лет, и сережки с бирюзой. Это ничего? Да? А что ты сама сделала в своей жизни, хоть копейку заработала? Так что такое сказать «ничего нет» – совести не иметь, а вот квартиры, дорогая моя дочь Мария, у тебя действительно нет, это заруби у себя на носу. Маша спокойно так ей сказала:

– Да подавись ты своей квартирой!

Что-что, а забеременеть от пчел нельзя. Химизация полей тут ни при чем. С Машей же именно это и произошло, хотя она сразу врачу просто не поверила.

– Да вы что? – сказала она ей. Врач, стерва такая, так посмотрела на нее, так, что у Маши все тело зазуделось, хоть рви его ногтями.

– Большая беременность, – подло так сказала врач. – Месяца четыре, девушка…

Тут концы с концами не сходились. Получалось, что она забеременела на месяц позже Витьки, и на месяц раньше типа. Поэтому на презрение врача у Маши было свое презрение: эх вы, наука!

Но в общем это была неприятность будь здоров. Конечно, поведи Маша себя иначе – заплачь там или испугайся, – можно было бы выйти из положения в прямом и переносном смысле слова, но Маша держала себя гордо. Она решила пока поставить диагноз под сомнение, раз такая путаница в сроке. Не могло у нее этого быть, она не какая-нибудь идиотка, она посчитала свои безопасные дни. С Витькой, правда, была стихийность. Но он ни с какой тут стороны, ни с какой!

Мать как раз собиралась на большое областное совещание работников культуры. Маша давно вычислила, что на этих совещаниях у матери есть личный интерес: она для него так чистится, что можно подумать, она за это что-то имеет. Ничего не имеет, сплошной убыток. У матери после этих совещаний всего долг – рублей двести. А ничего не привозит. Значит, сама платит, дура старая. Но у Маши есть к матери снисхождение. Пусть! Сколько там ей осталось? Тут ведь, в районе, мать себя блюдет, ничего не скажешь… Но где-то человек должен идти в отключку…

Так вот, мать пришла из парикмахерской с такой налаченной головой, что, когда они сели пить чай и ветер из форточки дунул на Машу со стороны материной головы, Машу так стошнило, что она едва добежала до туалета.

Мать стала грешить на продукты: чего только теперь не едим: нитраты, хлорофосы, радиацию.

И пьем тоже…

Но Маша поняла – ее тошнит от запаха материных волос и ни от чего больше.

– Ты к тетке зайдешь? – вроде невзначай спросила Маша, лежа на диване с мокрым полотенцем на лбу.

– О чем мне с ней говорить?

Именно это Маше и важно было знать.

Потом Машу вытошнило еще и еще раз, и она сказала матери:

– Не подходи ко мне, ладно? Это от твоего лака… Мать отодвинулась и сказала:

– Если б кто другой, я б точно подумала, что в положении… У меня такая же была история, когда тебя носила…

Маша молчала. Как-то враз замолчала и мать, отошла к дверям и стала смотреть на Машу издали.

– Езжай себе, – махнула ей Маша.