Три льва

Стефан, божьею милостью король польский, великий князь литовский, руский, пруский, жомойтский, мазовецкий, лифлянтский, княжа Седмигродское и иных. Ознаймуем тым листом нашим каждому, кому того ведати будет потреба, нынешним и напотом будучим, иж мы, господарь, вземши ведомость о зацности дому старожитного пана Филона Кмиты-Чорнобыльского старосты оршаньского…

То была жалованная грамота Оршанскому старосте Филону Кмите-Чернобыльскому о возведении его в звание сенатора с титулом воеводы Смоленского. Заканчивался документ подписью с датой:

Писан у Вильни, лета божьего нароженья 1579, месяца октебря 18 дня.

— Знатная папера! — Герберштейн аж вздрогнул: это хмельной Ян стоял за спиной посла и через плечо совал свой сизый от спиртного нос в документ. Герберштейн даже не заметил, как он подошел.

— Так, пане, тут, стало быть, некогда старый пан Кмитич, воевода Филон Кмит жил, — кивал длинными серыми усами Ян, с явно сочувственным видом, — знатный род в Литве. Эх…

— Серьезный документ, — потряс грамотой Герберштейн, — самим Стефаном Баторием заверенный. Такие бумаги терять нельзя. Кто-то ее тут явно спрятал. А мы нашли! Я, пожалуй, возьму его с собой и передам позже кому нужно.

— Берите, пан амбасадор, — заплетающимся языком соглашался Ян, — тут уж никому сей лист не потребен. Тут уже казаки похозяйничали. Московиты приходили. Вновь казаки и татары. Тьфу! Холера ясна! Чтоб им всем гореть в аду адским отжигом…

Карета Герберштейна тряслась по пустынной и разоренной казаками, московитами, татарами и наемниками всех мастей дороге Чернобыльщины, пересекая с юга на север Великое Княжество Литовское, Русское и Жмайтское. С ужасом взирал австрийский посол через стекло кареты на проплывавший за окном лунный пейзаж: дорога, покрытая ухабами да колдобинами, мертвые деревни, разбитые фольварки, брошенные поля, взрытые из-за людской ненадобности кротовыми норами, редкие телеги, торчащие поломанными колесами в придорожных канавах… Земля Брестского воеводства словно вымерла. Тринадцать лет войны унесли отсюда все живое.

Разоренный замок Радзивиллов в Вильне

— Да уж, Литве досталось от царя, — грустно произносил тайный посол, глядя из окна своей кареты на брошенную веску с опустевшим замком, слушая, как ехавший впереди хмельной проводник заводит тоскливую литвинскую песню:

Ой ты мая ружа кветка,Чаму ж ты завяла?Пэўна, доўга ты, дзiцятка,

На вадзе ляжала.Узяла мацi ружу кветку,Палажыла ў хаце,Ды як гляне — успамiнаеАб сваiм дзiцяцi.

Впрочем, проводник, как показалось австрийскому послу, не очень расстраивался при виде обезлюдевших деревень и брошенных замков — для него подобные пейзажи, кажется, стали привычными. К счастью, лунные ландшафты иногда сменялись вполне земными: обитаемые хутора и вески, ожившие местечки, приветливые жители, по страшной дешевке, с точки зрения Герберштейна, продающие отменнейший сыр и ржаной хлеб, какого австрийский посол нигде более не пробовал. И вот тогда Герберштейн вновь ощущал себя на своей планете. Но карета отправлялась далее на северо-восток, и опять глазам открывался унылый пейзаж частичной или полной разрухи.

Очередная грустная картина запустения и смерти прервалась пограничным пунктом перед литвинским селом Андросово, веской, ныне, после заключения Адросовского мира, стоявшей уже на московитской территории. С московской стороны пункт пограничного и таможенного контроля представлял из себя наскоро сооруженные навесы и палатки. С литвинской стороны виднелось несколько аккуратных, только что отстроенных хат, вокруг которых слонялись ратные люди в плоских шляпах с перьями, вооруженные мушкетами.

— Наконец-то! — вздохнул Герберштейн…

Тем не менее за пограничным пунктом мертвый пейзаж тянулся еще примерно на сотню верст. И только ближе к трассе на Смоленск неухоженная дорога выровнялась, а по ее краям появились литвинские хатки — вполне ухоженные крестьянские домишки с ровненькими заборами и белыми облаками цветущих яблонь. Был май, и уже вовсю щебетали вернувшиеся с юга скворцы. В отличие от перелетных птиц, литвины осторожно возвращались в свои брошенные дома, разгребали пепелища, хоронили останки все еще не погребенных своих и чужих, строили новые хаты да мосты, что почти все погорели… Кое-кто предпочел полусожженной родной Спадчине более сытую и безопасную Польшу или Пруссию.

* * *