Три повести

— К сожалению, — заключил он с кавказским акцентом, — взрывать мост нельзя, можем отрезать нашим частям путь отхода. Будете в штабе, — может быть, подкинут хотя бы танкеток… — он все еще надеялся, что удастся отстоять город.

Они пробрались между скопившихся у дверей коменданта людей. Вечер уже лежал над городом, и медными пластинами празднично горели на закате верхние стекла домов.

Место, отмеченное комендантом на карте, оказалось глухим большим лесом сейчас же возле дороги. По тому, как в этот лес ныряли машины, и по регулировщику с белым и красным флажками можно было предположить, что там находится большая воинская часть. Сейчас же в глубине лесной просеки охватила вечерняя сырость. Всюду под деревьями стояли грузовики. Два броневичка охраняли обочину леса. Но даже въедчивый запах бензина и разогревшегося масла не мог заглушить тонкого грибного запаха и очарования близкой осени.

Они оставили машину на просеке и пошли в глубину леса. Несколько растянутых палаток зеленели между деревьями. Как дятел, торопливо выстукивала где-то машинка в лесной тишине. Были уже будни штаба; возле столовой на бережку лесного озера чистили картошку, и длинная низкая полоса дыма домашне напоминала о закипающем кипятильнике.

Они нашли палатку начальника оперативного отдела. Молоденький адъютант — казалось, довольный бивачным порядком, таинственной тишиной леса — пошел доложить начальнику. Они присели на ящик у входа в палатку. Жизнь уже замирала в лесу. Еще перекликались какие-то птицы — Соковнин узнал певчего дрозда. Тройным посвистом ответила далекая иволга. Уже вылупились из земли пыхалки, сыплющие черный дым, если ударить по ним, и высыпали семьи бледных поганок — наступала осень.

Только полтора месяца шла война. Но год, казалось, прошел с той московской ночи, когда все это началось. Соковнин старался теперь вспомнить до малейшей подробности московский покинутый мир. На столе остался приколотый кнопками белый лист ватманской бумаги с вычерченным портиком павильона для выставки. Это должно было быть его дипломной работой. В орнамент портика он хотел заключить мотивы северного эпоса, варьируя могучую и суровую сюиту Галлена. Он заставил накануне сестру Женьку играть ему Грига. Музыка Грига как бы дорисовывала эти мотивы, и он довольно насвистывал, вычинивая до тонкости жала свои карандаши (о, эта жадность к карандашам, хорошей акварели, ватманской бумаге!). В воскресенье утром они собирались на дачу. Неизменны все-таки законы жизни: Валька Долгущенко уже женился, Костя Кедров бывал повсюду с красивой глазастой Мариной, которая считалась его невестой, какая-то бледная молчаливая девица сопровождала повсюду даже заикающегося смешного Куренкова; только он, Соковнин, был один.

Но в воскресенье утром они не уехали — в воскресенье началась война. В воскресенье за один день полетело все — институт, проект, прошлая жизнь. Два дня спустя в полуподвальном помещении штаба военного округа ему и Кедрову выдали военное обмундирование. Грубоватые сапоги жали ноги. Из гимнастерок как-то по-юношески торчали шеи, и парикмахер, уже щеголяя лаконичным своим мастерством, безжалостно смахнул проборы и зачесы. За одну ночь преобразилась Москва. Потухли ее городские огни. Серый теплый сумрак тревожно и непривычно наполнял улицы. Машины с потушенными фарами медленно, как бы на ощупь, брели в темноте. У Центрального телеграфа, вдруг массивно и глухо выросшего в сумраке гигантским фасадом, покупали уже перед самым отъездом почтовые марки и открытки. Сразу опустела, точно смыло людей, эта широкая, людная улица. Тревога и разлуки, прощание и женские слезы, серьезные, побледневшие лица мужчин, притихнувшие дети, опасности войны, неопределенность сроков и судеб заполнили московские жилища. Голосом покинутого прошлого звучал по радио из громкоговорителей вальс, может быть последний для многих. В такси впятером, двое на коленях, с вещами, они ехали по темной улице: сумрак перешел уже в ночь, но небо, прикрытое облаками, было беззвездно — к темному, тоже вдруг сразу вздыбившемуся своей громадой в ночи Киевскому вокзалу. Они были уже не вчерашние студенты, не архитекторы, искавшие каждый по-своему назначение в жизни, — общая судьба объединяла их теперь в громадном и сложном организме армии.

В большом зале вокзала была непривычная пустота. Ни пассажиров, ни грохота багажных тележек, ни провожающих. Несколько скупых лампочек скудно горели высоко под потолком, придавая залу мрачную торжественность собора. Низенький батальонный комиссар, руководивший группой, коротко приказал построиться по двое. Они были уже на войне — она начиналась тут же, на темном перроне, где коротко гукали, точно боясь обнаружить себя, паровозы, и с гулким топотом тяжелых сапог шла на посадку очередная партия.

— Вот, Сережа, мы и на войне, — сказал Кедров.

Только два часа назад, обняв его обеими руками за шею и измочив слезами, с ним прощалась Марина, обещав верность навеки.