Три повести о любви

Не то на третьем, не то на четвертом курсе института сын Олег вдруг задумался о смысле жизни. «Ведь есть же какой-то смысл в том, что я появился на свет? Именно я, Олег Константинович Ипатов, 1955 года рождения, русский, не наделенный никакими особыми способностями и в то же время считающий себя в силу эгоцентрического характера человеческой натуры пупом земли? Ведь не только для того, чтобы есть, пить, производить себе подобных, вкалывать для заработка или высоких целей? Природе, в общем, на это начхать, так ведь, отец? Для нее что я, что какой-нибудь вирус или козявка — все имеют равное право на существование. И еще неизвестно, кто из нас, я или вирус, нужнее ей в общем круговороте? У тебя есть, отец, мысли на этот счет?» Пока Олег произносил свою длинную тираду, он ни разу не споткнулся, не замямлил. Что другое, а язык у него был подвешен хорошо, не в пример отцовскому. Тогда, помнится, Ипатов посоветовал ему почитать «Исповедь» Толстого.

«Не ты первый, не ты последний задумываешься об этом», — заключил он.

На другое утро Олег молча вошел в комнату отца и так же молча положил на стол томик Толстого.

«Ну что?» — спросил Ипатов-старший.

«Фигня на постном масле».

«Что?!» — Ипатов едва не задохнулся от возмущения.

«А что он сказал нового? Что смысл жизни состоит в том, чтобы жить, и ничего больше? Как будто у людей есть иной выход? Масло масляное…»

«Значит, ты ничего не понял. Толстой бы никогда не был Толстым, если бы не мучился всю жизнь вопросом: как жить? Понимаешь, как жить?»

«А ты думаешь, — иронически посмотрел на отца Олег, — какой-нибудь Пупкин, которого знают только жена и дети и несколько человек на работе, не задумывается над тем, как жить?»

«Прости меня, но Пупкину, в отличие от Толстого и Достоевского, все, буквально все ясно. Даже когда он в чем-то сомневается, его сомнения не выходят за рамки Пупкиного кругозора».

«Ты, отец, отказываешь простым людям в способности чувствовать и мыслить».

Ах ты, мой родной демагог!

«Нет, я не отказываю никому в способности чувствовать и мыслить, — спокойно возразил Ипатов. — Если бы я такое подумал, меня надо было бы упрятать в дурдом. Но ты же не можешь отрицать, что мысли Толстого и мысли Пупкина это нечто несопоставимое?»

«Почему? Если уж на то пошло, ты видишь перед собой одного из Пупкиных. И я задаюсь теми же мыслями, что и твой Толстой».

«Ах, тебя стал мучить вопрос, как жить? Похвально, похвально…»

«Отец, может, ты не будешь иронизировать? В противном случае я прекращаю дискуссию…»

«Хорошо, продолжай… Меня интересует, как ты собираешься жить… естественно, не столько в бытовом, сколько в философском смысле? Раз речь идет о смысле жизни…»

«Я считаю, что человек, в первую очередь, должен жить для себя. И своих близких, разумеется, — добавил сын. — По-моему, это нравственно, потому что отвечает природе человека».

«Но если твои интересы столкнутся с интересами других людей? Что тогда?»

Олег на мгновение задумался. Потом сказал:

«Смотря какие интересы».

«Значит, ты будешь решать за другого, какие его интересы надо принимать в расчет, а какие нет? Тебе не кажется, что ты слишком много берешь на себя?»

«Почему же? Я все-таки могу сообразить, без чего человек не может жить, а без чего обойдется. Ты можешь быть спокойным, по трупам я шагать не собираюсь…»

«Что ж, и это уже немало».

«Я предупреждал…»

«Ах да, прости… Итак, смысл жизни, по-твоему, состоит в том, чтобы жить самому и не мешать жить другим? Так?»

«Так», — пожал плечами Олег: как будто неясно…

«А как насчет того, чтобы помогать жить другим?»

«Если это не в ущерб мне и моим близким, почему бы не помочь? Видишь, я откровенен…»

«А если в ущерб?» — Ипатов остановил пытливый взгляд на юном, очень свежем лице сына с висячими, согласно моде, усами.

«Ты знаешь, я не очень подкован в литературе, но, по-моему, и Толстой ничего не делал в ущерб себе. Ни земли, ни лесов, ни лугов он не роздал крестьянам. Даже своим детям он показал вот такой кукиш!»

«Слушая тебя, — сердито заметил Ипатов-старший, — можно подумать, что он великий обманщик. Говорил одно, а делал другое».

«Получается так».

«А то, что он помогал десяткам тысяч людей, страдающим за свои убеждения, давал им деньги на обзаведение хозяйством, на переселение в другие страны, кормил, поил целые волости во время голода? И это мы знаем не из вторых уст. Твоя прабабушка, если ты не забыл, дружила с его дочерью, Марией Львовной, и они вместе организовывали столовые, где на средства Льва Николаевича подкармливали умирающих с голоду крестьян. И все это он делал в ущерб себе, своему состоянию, своему творчеству наконец, дорогой мой Олег Константинович».

«Когда это было!» — протянул Олег.

«Для вечности — ты, как философ по складу ума, должен это знать — сто, двести, тысяча лет не имеют значения».

«Для вечности — да, но для меня и год, и два, и полгода имеют значение…»