Три повести о любви

— Эва Бандровска-Турска… Тебе, ленинградцу, стыдно не знать это имя…

— Я не знаю еще сотни миллионов имен… Целых два миллиарда имен!

— Это известная польская певица. Одна — и ты заруби это на своем длинном носу — из лучших в мире.

— Бедный мой нос. Чего только я не должен зарубить на нем, — вздохнул я и обнял Таню. Она не противилась. — Ты думаешь, что это ее вилки?

— Не знаю. Может быть, это вилки английской королевы…

— Или какого-нибудь зажиточного местечкового еврея…

— Или русского белоэмигранта…

— Или…

— Или…

— Или…

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

— Тебе хорошо, милый?

— Ты еще спрашиваешь, — ответил я, устало целуя ее в подбородок.

Я ощутил на щеке легкое прикосновение губ.

— Сейчас спать? — тихо сказала Таня.

— Я уже вижу сон, — признался я. — Нет, в самом деле. Будто я забыл запереть дверь. А во дворе ходят какие-то люди. Один из них все время в окна заглядывает…

— Спи, дружочек. Ничего не забыто. И двери заперты, и окна завешены…

— Тань, ты любишь меня?

— Спи, дурачок… Спи, утро вечера мудренее, — сказала она и чмокнула меня в плечо.

Под поцелуем мгновенно угасло недоумение: почему утро вечера мудренее? Не вообще, конечно, а применительно ко мне?

Я обнял Таню и незаметно погрузился в сон…

Проснулся я от того, что вдруг обнаружил, что могу свободно поворачиваться в постели. Тани рядом не было. Я рывком присел на пружинящей сетке с жиденьким тюфячком и увидел в полумраке Таню. Она сидела на стуле и, подперев кулачком голову, смотрела на меня напряженным изучающим взглядом. Она была почти одета, в гимнастерке, в юбке, но еще без сапог — в одних чулках. В комнату через сдвинутую в одном месте светомаскировку проникали первые слабые лучи…

— Таня, ты чего? Ты чего встала?

— Пора ехать, — вздохнула она.

— Послушай, — я опустил ноги на пол, — еще только… — я взял часы, — пять часов… У тебя до которого часа увольнительная?

— Все равно.

— Что все равно?

— Все равно: перед смертью не надышишься.

— Какой смертью? О чем ты говоришь?

— Это я так, ради красного словца… Нет, правда, — добавила она жалобным голосом, — мне надо ехать… Так будет лучше.

— Почему? — я ничего не понимал. — У тебя неприятности по службе?

— Спи, Гриша… По службе у меня все в порядке…

— Ты так и не ответила, когда должна вернуться в госпиталь?

— Хорошо. В тринадцать ноль-ноль.

— В тринадцать ноль-ноль? — оторопело повторил я. В прямоте, с которой был назван срок возвращения, мне послышался вызов, но я от растерянности пропустил его мимо ушей. — Ни черта не понимаю, у тебя столько времени, а ты поднялась в такую рань?

— Дружочек, ты прости меня, но я поеду, — она подошла ко мне и поцеловала в лоб.

— Тань, брось, — я схватил ее за руку, прижался щекой. — Иди ко мне, у нас до утра еще целых три часа…

— Нет, все, — она убрала руку. — Все.

— Что все? — я, наверно, был смешон в своих длинных семейных трусиках и застиранной майке.

— С этим все…

— С чем — с этим?.. Ты что-то недоговариваешь. Я давно заметил, что с тобой что-то произошло. Что с тобой?

— Ты непременно хочешь знать?

— Да, — сдавленным голосом произнес я.

— Ты не сердись, пожалуйста, но я больше к тебе не приеду…

— У тебя кто-то есть? — как во сне спросил я.

— Да, — ответила она.

— Кто он?

— Врач. Хирург.

— И вы…

— Нет. Еще нет. Смешно, но я не могла.

— Хотелось сперва со мной покончить?

— В общем, да…

— На редкость трогательно, тебе не кажется? — с трудом мои губы сложились в ироническую улыбку.

— Потом, мне надо было разобраться в своих чувствах…

— И разобралась?

— Не очень… Но у меня нет другого выхода…

— Ты хочешь сказать, что он всегда рядом, а до меня всегда далеко?

— Нет. И он пока не рядом, и ты еще не далеко.

— Как прикажешь тебя понимать?

— Не так просто зачеркнуть год, что мы были вместе.

— А ты зачеркни! — крикнул я, наверно разбудив всех в хате. — У многих это получается ох как легко — раз, и нет!

— Неужели ты не понимаешь, что я не могу иначе?

— Как иначе?

— Сразу быть с двумя.

— А почему бы и нет?

— Ты здорово облегчаешь мое положение…

— То есть?

— Я все меньше вижу смысла в нашем теперешнем разговоре. Кончать — так кончать, — она потянулась за сапогами.

И тут во мне словно что-то сломалось. Я бросился перед Таней на колени. Мысль о том, что через несколько минут мы, возможно, расстанемся навсегда, одновременно оглушила меня и отрезвила.

Она пыталась вырваться, но я держал ее руки мертвой хваткой. Я погружался лицом в ее родное — чужое тело и хрипел, надрывая голос:

— Танька, ну что ты со мной делаешь?.. Ты хочешь, чтобы я пустил себе пулю в лоб?.. Тань, я люблю тебя… Поверь, никто тебя так никогда не будет любить… Слышишь, давай подадим завтра рапорт на имя командующего с просьбой разрешить нам пожениться?.. Он разрешит… Мы напишем, что любим друг друга и что наши отношения никак не отразятся на служебных обязанностях… Я слышал, что он иногда разрешает… особенно если служат в разных частях… Считает, что так реже будут встречаться… Вот как мы сейчас…

И вдруг я обнаружил, что сижу на полу у Таниных ног, и она почти невесомым движением руки гладит меня по голове.

— Танюшка, почему ты молчишь?