Три повести о любви

А напоследок их чуть не забрала милиция. Шли они, пошатываясь, по Загородному, и вдруг перед ними выросла огромная фигура, с ожесточением скребущая по тротуару лопатой. Что подняло дворника в такую рань с постели, наверно, знал только он. Однако шум, производимый его лопатой, надо думать, сокращал сон не одному десятку людей. Дядька утверждал себя в глазах жильцов дома в меру своих ограниченных возможностей.

«Вот гад!» — заявил Валька Ипатову.

«Погоди, — отозвался тот, — я ему сейчас скажу!.. Эй, метла, ты чего людям спать не даешь?»

«Давай проваливай! — огрызнулся дворник. — А то огрею чем-нибудь!» — и он, не отпуская лопаты, потянулся к лому, прислоненному к стене дома.

«Насмерть будешь бить или только по ногам?» — поинтересовался Ипатов.

«Студенты сраные!» — выругался дядька, выбривая лопатой новую полосу на тротуаре.

«Фамилия?» — выступив вперед, совсем по-генеральски спросил Валька.

На это дворник молча сунул в рот свисток и огласил ночную улицу пронзительной трелью. Оба друга мгновенно сообразили, что теперь им остается одно — дать тягу. Крикнув на прощание прикипевшему к свистку дворнику, что он «лопата с добавкой» и «дубина» (выражения Ипатова) и «аппендикс недорезанный» (выражение Вальки), они изо всех сил припустили по Загородному. Где-то позади заливисто отозвался еще один свисток, а затем еще. Что-то кричал неизвестно откуда взявшийся женский голос. Тяжело бухали милицейские сапоги.

Валька и Ипатов, запыхавшись от быстрого бега, шмыгнули в какой-то переулок и уже через несколько минут влетели в парадную Валькиного дома.

Опять причуды памяти. Многое что запомнилось Ипатову о той ночевке, но вот потом, сколько он ни проходил по Марата, никак не мог вспомнить дом, в котором жил Валька. Впрочем, ничего удивительного: был он там всего один раз, да и то ночью, да еще пьяный. Начисто выпало из памяти также, на каком этаже была квартира и где расположена. Будто прямо из подъезда перенесло его в прихожую с еще более старинными, чем у Светланы, вешалками, на которых в будничном беспорядке висела всевозможная верхняя одежда — от старушечьих салопов до генеральской шинели с двумя большими звездами на погонах. Повесив пальто, приятели на цыпочках, чтобы не разбудить няньку, прошли в гостиную.

Первое, что увидел Ипатов, были картины. Великое множество картин. Они заполняли все четыре стены снизу доверху. Только двери пусто белели, украшенные бронзой ручек. Потрясенный этим картинным изобилием, Ипатов стоял в полнейшей растерянности. Здесь были и Репин, и Суриков, и Нестеров, и Врубель и еще многие другие великие художники. И не копии, а оригиналы. Пусть не самые известные, пусть этюды. Кое-какие он знал по иллюстрациям, по сходству с законченными работами, которые не раз видел в Третьяковке и Русском музее. И это все принадлежало Валькиным родителям, а значит, и ему. А он, похоже, и не замечал окружающего великолепия. Для него это была обыкновенная комната, в которой живут, пьют, едят, разговаривают о постороннем. Вот и сейчас Валька даже не взглянул на картины, помчался зачем-то на кухню. Внимание Ипатова привлекла одна картина. Это был, по-видимому, Айвазовский. То же зеленое море, те же барашки волн, то же неистовство, с которым набрасывается водяная глыба на невидимый берег. Ипатов даже не удержался, потрогал море — до того он казался живым, этот квадрат морской воды, втиснутый в золоченую раму.

«У нас два Айвазяна», — сказал появившийся Валька. В руках он держал два стакана и граненую бутылку с какой-то яркой заграничной этикеткой. — Второй — у бати в кабинете».

Он поставил бутылку и стаканы на старинный журнальный столик.

«Садись, старик. Надо обмыть наше спасение!»

Ипатов с любопытством взглянул на этикетку:

«Что это за вино?»

«Шотландское виски. Батя привез из Эдинбурга. Там была какая-то международная встреча хирургов. Когда отец был помоложе, он любил пропустить для сугреву. Теперь он пьет только два раза в году, и то самую малость — на Новый год и на мамин день рождения».

Валька впервые заговорил о своей матери. Из сказанного ранее можно было понять, что его отец в Праге, а дома хозяйничает одна нянька… Где же тогда мать? Но спрашивать об этом Ипатов счел неудобным, а вдруг ушла от них или умерла?

Виски было какого-то странного сивушного вкуса, но зато опьяняло и освежало одновременно. Протрезвевший на какое-то время Ипатов снова захмелел. Разговор зашел о картинах. Оказалось, что их начал собирать еще Валькин дед по матери — известный до революции адвокат и общественный деятель. Медицинский генерал лишь продолжил дело своего тестя. Почти все его немалые заработки уходили на приобретение картин и книг по специальности. И как каждому настоящему коллекционеру, не жалеющему денег, ему страшно везло. Дядя Воля, друг дома и художник, самозабвенно рыскал по комиссионным магазинам и бескорыстно, хотя и на генеральские деньги, приобретал для своего приятеля один шедевр за другим.