Три прозы (сборник)

Вот и там, похоже, таможенники пытались объяснить это Мите, а он, вместо того чтобы съесть, как съел бы я или любой нормальный человек на его месте, стал доказывать им, а может, самому себе, что это не так.

Его сняли с поезда, отвели куда-то в комендатуру, заставили раздеться догола. Наверно, он распсиховался, может, стал драться, может, еще что, но факт, подтвержденный потом документами, которые получила его мать: Митю отвезли в психиатрическое отделение больницы Бреста и чем-то стали колоть. Ночью с ним случился удар – его парализовало.

Из больницы позвонили в Москву, его родителям, мол, так и так – забирайте. В Брест поехал отец, вернее, отчим, еще точнее, второй муж его мамы, и поскольку по паспорту он приходился Мите никем, то Митю ему и не отдали. Пришлось ехать матери.

Митю привезли в Москву, и через четыре дня он умер. Отпевали его в храме Всех Святых в Красном Селе, где священником был его брат. Когда я был студентом, Тема учился на романо-германском, а потом стал отцом Артемием.

Из тех, кто тогда часто приходил ко мне на Пушку, один стал политиком, его часто теперь показывают по телевизору. У него есть дочка. Перед какими-то очередными выборами его девочка исчезла, а потом ее подбросили, живую, но отрезали два пальца. Он отвез ее за границу, в закрытую школу, где ее теперь хорошо охраняют. А сам опять в телевизор. Мы давно с ним не разговаривали.

И с другим другом не виделся тысячу лет, хотя и предполагаю, что у него тоже все хорошо. Когда-то, когда я работал в «Ровеснике», его родители сидели в отказниках, а он поступил в геодезический – единственный тогда, кажется, вуз в Москве, куда принимали без расовых предрассудков. Он занимался фотографией, и я брал его с собой в командировки внештатным фотокором. Помню, в Чернобыле кто-то высоколобый в белом халате, хлопая по стенке реактора, уверял нас, что за мирным атомом – будущее.

Когда я ушел из журнала и пошел в школу, мой друг тоже сказал мне, что я дурак. Мы на несколько лет с ним расстались, потом – вовсю шла перестройка – случайно встретились. Он затащил меня к себе в гости. К этому времени мой друг уже успел открыть несколько фирм, торгующих автомобильными противоугонными устройствами, купил несколько однокомнатных квартир в новостройках Москвы и как раз занимался тогда тем, что обменивал их на большую квартиру в центре. Домой он отвез меня на «Чайке», самой что ни на есть генеральской, сверкающей.

Я спросил:

– Леня, а «Чайка»-то зачем?

Он засмеялся, пожал плечами:

– Считай, что это просто вальс-каприз!

Хорошо, Леня, так и будем считать.

Еще в квартиру на Пушку часто заходила одна девушка с косой, медной на солнце. Она как-то по телефону сказала, чтобы я подождал ее полчаса, и исчезла на много лет, а я все ждал, а потом перестал ждать, и тут она снова появилась, позвонила уже на Госпитальный вал – я был женат, и вот-вот должен был родиться Олежка. Трубку взяла Света и сказала:

– Тебя.

Я спросил:

– Кто?

– Не знаю, какая-то старуха.

Это была она, я сразу ее узнал, хотя голос действительно изменился. Она сказала, что ждет меня на Семеновской в сквере напротив метро и что это очень важно.

Света спросила:

– Куда ты?

Я бросил:

– Потом все объясню.

Я не стал ждать трамвая и пошел пешком через мост над железнодорожными путями и парк, где раньше было Семеновское кладбище. Сюда я приходил с моим сыном: мы смотрели с моста на поезда и отыскивали в парке остатки могильных решеток, вросших в кору деревьев.

Я шел и вспоминал, как тогда, в Опалихе, сломался велосипед, и мне пришлось тащить его чуть ли не на себе, а она, эта девушка, которая ждала меня теперь у метро, укатила на моем вперед и остановилась на пригорке, закрыв юбкой грозу.

Я даже не сразу понял, что это она, потому что за несколько лет до этого звонка я знал кого-то другого, а теперь на скамейке сидела какая-то помойная старуха, закутанная в синий рабочий халат, заляпанный краской, в разорванных кроссовках, в засаленной шапке-ушанке. У нее не было зубов. Руки тряслись. Волосы были совсем не рыжие, а фиолетовые от неона уличного фонаря. Она стала говорить, что обратилась ко мне только потому, что ей некого больше просить о помощи, что она попала в очень трудное положение и ей нужны сейчас, чтобы спасти свою жизнь и жизнь ее дочки – она протягивала мне измятую, разорванную и снова склеенную скотчем фотографию, с которой на меня смотрел карапуз с зайкой в обнимку, – деньги, много денег, и она просит, умоляет меня достать их для нее, занять у кого-нибудь, если у меня нет.

Ничего больше про это рассказывать не хочу.

Лучше, Франческа, про Олежку.

Хочется вспомнить что-нибудь забавное. Наверно, я тебе это еще не рассказывал. Помню октябрь девяносто третьего. То самое, тоже третье, кажется, октября. Мы с ребенком пошли гулять вниз к Яузе на стадион – был роскошный солнечный день. Возвращаемся, он сел к телевизору смотреть своих черепашек-ниндзя. Мы на кухне – вдруг прибегает весь в слезах. Передачи прервали. Объявили, что коммунисты штурмуют телецентр.