Три шершавых языка

– Шанс на что, черт меня побери? Чертов шанс? Тогда ты, может, перестанешь ходить вокруг да около и наконец просветишь меня, какого хрена я здесь делаю на этой проклятой земле? Что богу, черт возьми, нужно от меня?

***

Монах был не просто монахом, а можно сказать, гением среди них. И главным его навыком было видение сути явлений и их предназначения гораздо дальше и глубже, чем то даровано остальным. Услышав сложный для нас всех вопрос, он просто взорвался от хохота. Нет, не злого хохота. Не ради унижения или разрядки обстановки. Вопрос для него был более чем серьезным, как и отношение к человеку, который его задал. И вместе с тем, невероятно курьезный, по той же самой причине. И хотя он давно решил перестать перегибать эту палку, все же совершил случайную ошибку, свойственную любому из нас. Или все-таки не случайную…

От накатившего бешенства в Марке вскипела кровь. Давление поднялось так, что он кожей прочувствовал разрывающую мощь, нараставшую с каждым ударом сердца. Злоба росла и росла в нем, все больше и больше, и уже превысила ранее достигнутые пределы слепой ярости. Даже желание сжечь весь мир к чертовой матери огнем ядерных разрывов лишь в малой степени отражало его бешеное состояние.

Он вспомнил всех тех, на кого он был зол, и особенно всю ненависть на него… За всю ту подлость, за все эти предательства. За то, что лишил его родителей. За то, что бросил гнить в детском доме, в награду за клеймо сироты. За то, что забрал у него ту, что была дороже всей его жизни. За то, что пришлось пролить реки крови, бегая под пулями и до блеска начищая армейские сортиры. Лишь бы иметь шанс вернуть ее себе. За то, что убил, уничтожил ее. Будто назло, чтобы он не смог вернуть ее вновь. Больше никогда. За те горы насильно съеденных помоев. За каждую мучительную эмоцию. За каждую хищную мысль, что пыталась сожрать его, что нещадно поджаривала на медленном огне. С самого рождения и каждый день. Каждую секунду всей этой поганой и бесстыжей мерзости под названием «жизнь».

Марку вдруг внезапно захотелось схватить этого монаха за шкирку и уткнуть лицом в огромную жидкую кучу животных испражнений. Держать его там, возить лицом в этом, пока тот не начнет захлебываться. Ой как живо рисовались картины, как он бы спрашивал его о самочувствии. Полюбуйся, ты, жизнелюбивое ничтожество! Вот то, что ты любишь. Нравится? Вот она! Вот что такое жизнь, в самой символичной ее ипостаси. Дыши ею полной грудью. Наполняй ею свои легкие. Обоняй, осязай ее каждой клеточкой своей кожи. Оцени полным ртом этот подлинный вкус, великий вкус к жизни!

Но где такую кучу было найти, да и зачем, на самом деле? Вместо этого Марк достал пистолет, снял с предохранителя и, будто это был зенитный пулемет, дернул затворную раму.

Последовали бесконечно длинные секунды отчаянной тишины, во власти которой застыл весь этот бренный мир. Затаился с выпученными глазами из каждого потаенного уголка, пока долину не заставил вздрогнуть оглушительный звук выстрела.

– Ну где ты, сукин сын, падай давай! Я хочу тебе в рожу выстрелить! Давай иди сюда! Я тебе никогда не прощу, ни за себя, ни за тех людей, которых ты мучаешь, издеваешься, над которыми насмехаешься. Ну что же ты опять прячешься? Снова будешь прикрываться бесконечной мудростью, оправдывая свою трусость и лицемерие? Что, думаешь, можно так бесконечно надо мной издеваться?

Марк прицельно стрелял в воздух, говоря это, опять и опять строго вверх, пока, как назло, не кончились патроны. Еще больше ощущая вершину своего бессилия и в высшей степени унижения. На себе, на собственной шкуре чувствуя, словно он только сейчас детально распробовал на вкус это подлое явление – кромешную несправедливость бытия, он набрал полные легкие воздуха и из самых глубин своей души проревел:

– Сдооооохниииии!

Все бесполезно, все тщетно под луною. Ничего, всепоглощающе ничего на этом белом свете никому на самом деле не нужно. Марк так и стоял с пустым пистолетом, богом забытый человечишка, ослепленной бессильной злобой.

***

Очнувшись от своего амока, он огляделся. На него смиренно смотрел монах и вся его высыпавшая на улицу братия. Монах не выглядел испуганным или готовым к сопротивлению. Но в нем чувствовалось намерение принять любую участь, любой поворот судьбы. А вокруг все те же поля, буддийские постройки и тишина. Взволнованная выстрелами долина все еще пребывала в предвкушении. Птицы оборвали свои бесконечные трели, не стрекотали кузнечики, не жужжали назойливые насекомые. Даже тучи, казалось, замерли на месте. Все жаждало увидеть кульминацию, какой бы она ни была.

– Я прошу прощения за свою выходку, – холодно извинился Марк, развернулся и быстрым шагом направился в гостиницу.

***

Всю дорогу назад он шел, не замечая ног под собой, и тщательно обдумывал, как лучше завершить этот проклятый день. А замысел оказался прост и последователен. Добравшись до гостиницы, он закажет самый последний, самый изысканный ужин в своей жизни. Затем высушит половину бара и снесет, наконец, свою ненавистную голову.