Три сонета Шекспира

— Половина двенадцатого, — отозвалась из-за стеллажей с книгами пожилая библиотекарша. — Но мне очень интересен ваш разговор, молодые люди. И не скажешь, кто из вас больше прав. Время ли делает людей, люди ли время… Я-то все помянутые вами эпохи и времена пережила. И всякий раз, когда заканчивалась очередная эпоха, испытывала разочарование. Сколько можно уговаривать целую страну, что еще чуть-чуть — и все станет на свои места? Сколько можно призывать жить во имя будущего? Почему настоящее нужно перечеркнуть, рассматривать как черновик бытия? Но второй жизни прожить еще не дано никому. И тем, кто призывает, и тем, кого призывают. Люди не глухи, не слепы… А разве сейчас легко? Живем от зарплаты до зарплаты, да и ту частенько задерживают… Вы обратили внимание: даже призывы кончились. И верно — ни к чему обращаться к инстинкту толпы. Но, с другой стороны, людям нужна цель. Пока она расплывчата. И как добраться до разума и совести каждого? Я думаю, перестройка — это прежде всего революция совести.

— Совесть как деньги, — скептически заметил Николаев. — Либо есть, либо нет.

— Может быть, вы добавите, что без совести прожить можно, а без денег — нет?

Женщина говорила негромко, но очень вдумчиво и грустно.

— Пошли, — вдруг решительно сказал Николаев. — Дождь перестал.

Они поднялись, осторожно выключили электроприборы и тихо, словно боясь кого-то спугнуть, начали пробираться между стеллажами. Николаев то и дело почему-то озирался вокруг.

Встретившись лицом к лицу с библиотекаршей, они сконфуженно глянули друг на друга, но Люба нашлась:

— Вы очень выручили нас. Спасибо за тепло и уют. Мы так задержали вас…

— Да нет, — улыбнулась библиотекарша, убирая в пучок непослушную седую прядь. — Я давно должна была бы сделать эту нудную работу, — она кивнула на две горы книг на своем столе. — Нет ничего более тягостного, чем списывать книги, но приходится — баланс.

X

Николаев проснулся с предчувствием счастья — такое обычно бывало с ним в открытом море в яркий солнечный день, когда все сверкает: и море, и солнечные зайчики на палубе, и посуда в кают-компании, и золото на шевронах — все мироздание кажется праздничным, хочется веселиться и работать среди торжества жизни. Такое вот солнечное настроение. И погода не подвела, как вчера — солнце, жара. Эх, плюнуть бы на все, усадить Любу рядышком с собой в машину и махнуть километров за сорок, чтобы на всю катушку насладиться жарой и морем?

«Как странно… — поймал себя Николаев на этих смешных, в сущности, мыслях. — Когда я был молодой, влюбленный в бывшую, но тогда только будущую супругу, я никогда не представлял себе ее рядом с собой… А ведь сильно был влюблен, очень сильно. А была ли то влюбленность? Или только острое желание молодого сильного парня? Нет, я не грезил ею наяву. Не помню такого. Вот, пожалуйте, на пятом десятке разошелся… Видно, романтизм в старых дураках долго живет…»

Николаев ткнул в клавишу магнитофона.

Запел Кобзон: «У меня есть тайна, ее знает ветер…»

«Вот и у меня теперь есть тайна, — сладко подумалось. А потом пришла отрезвляющая мысль: Я совсем, кажется, запутался».

Но ехал в машине, сидел за рулем и представлял, что рядом Люба. Любочка, Любовь Карловна…

Проводил селекторное совещание с руководителями вневедомственной охраны на предприятиях, давал указания, принимал доклады, все было, как все эти долгие годы изо дня в день, если бы не томило ожидание чего-то очень хорошего, прекрасного.

Городской прямой телефон в кабинете Николаева звонил редко. Начальство из управления обычно тоже выходило на начальника ОВО по селектору. И вдруг зазвонил городской. Разинская.

Николаев только зубы стиснул. Сухо поздоровался. Разговора сам не начинал. Она немного помолчала, выжидая, и спросила первая:

— Что же вы молчите, Феликс Николаевич? Я, можно сказать, ночи не сплю, а он молчок. Загляделся в голубые глаза озер? Заглядывайся, работа у тебя сейчас такая, но не потони. Тут мне рассказывали, как ты, словно купец Епишкин, четвертными на рынке кидался, цветами свою даму одаривал. — Разинская хмыкнула. — Так вот и мнение появилось: чересчур товарищ Николаев увлекается, при таком подходе вопросы не решаются. Спокойнее надо, выдержаннее. Смотрите, Феликс Николаевич! А то ведь мы можем дело так повернуть, что синеглазая сама на вас наручники наденет.

Мир помрачнел. Да, они, гады, на все способны. Потому-то он не может сейчас послать Разинскую к тем чертям, что давно ее ждут. И сейчас нужно эту бестию на том конце провода не ярить.

— Что вы все молчите, подполковник Николаев? Страшно стало? А страшно, докладывайте.

— Мне пока нечего доложить, — сказал он как мог искреннее.

— Как это нечего? Два дня прогулял с дамой и ничего не выведал?

— В личное время она уклоняется от служебных разговоров.

— Ну, ты ведь и у Иванцовой был, там-то что говорилось?

— Виртанен при мне не стала продолжать разговор, что с профессиональной точки зрения совершенно верно.