Три столицы

Владимиров и в самом деле написал сценарий, но Шульгину его не показывал, хотя тот уже свои реплики набросал…

И тут Василий Витальевич проявил характер. Он потребовал, чтобы ему показали то, что испечено на сценаристской кухне. Причем все! Что это за практика в кино, когда артисту показывают только его реплики, а на остальное и взглянуть не дают! Тут фильм особый. Это все равно, как если бы его пригласили сказать слово на экране о Седове, а потом прибавили бы неприличный хвост… Нет, он должен знать все.

Во-вторых, развлекать зрителей он не собирается — здесь, мол, сидел царь, здесь — Гучков. Он попытается объяснить смысл трагедии, которая разыгралась в 1917 году и закончилась в подвалах Ипатьевского дома в Екатеринбурге-Свердловске. А если его толкование будет неприемлемо для Советской власти, то нечего его и привлекать.

И в-третьих, он может написать для Идеологической комиссии все, что скажет в роковом вагоне, стоявшем на станции Псков в 1917 году. А там — пусть решают.

23 июля 1963 года Шульгин отправил письмо председателю Идеологической комиссии ЦК КПСС Леониду Федоровичу Ильичеву, в котором сообщал, что сценария нет, а есть лишь договоренность с известным режиссером Фридрихом Эрмлером и даже ходатайство платить зарплату ему, Шульгину.

«За что?» — в своем стиле вопрошает Василий Витальевич.

Это делает честь энергии и заботливости кинодеятелей, которые утверждают, что между ними и Идеологической комиссией есть полное согласие. А есть ли такое согласие с ним, с Шульгиным? Как бы не вышло досадного недоразумения — «мне начнут присылать зарплату, а я по совести ее пока принимать не могу и принужден буду отсылать ее обратно».

(В киношном мире это произвело некоторый переполох. Здесь никто и никогда не возвращал денег за несделанную работу. Шульгина называли «старым чудаком». Но он был умнее всех тех, кто решил погреть руки на боевике об отречении Николая II.)

«Эта трагедия, —   продолжал Шульгин в своем письме к Ильичеву, —   должна быть поставлена в соответствующие рамки и трактована в таком стиле, который мне приемлем, т. е. хотя я принял отречение из рук Императора, но сделал это в форме, которую решаюсь назвать джентльменской. Это акт не только величайшего значения, как перемена формы правления, имеющий тысячелетнюю давность, но он является рубежом между двумя эпохами, и так и должен быть рассматриваем».

Нет, он не даст согласия, пока добросовестно не изучит сценария. Да и потом он оставляет за собой право отказаться от работы, если его попытаются заставить говорить не то, что думает. Мало того…

«Я — именно то, что называется глубокий старик, мне 85 лет, и я не отличаюсь бодростью Аденауэра. За свою долгую жизнь мне приходилось быть писателем и говорить публично, но я никогда не был актером. Между актером и оратором — большая разница: актер говорит речи, которые ему пишут, а оратор, если он не говорит экспромтом, то он произносит речь, которую составил сам. В мои годы не переучиваются. Поэтому я претендую, что моя роль в фильме «Дни» будет написана мною самим».

Вот оно! Шульгин уже знает, что его ждет в работе со сценаристом и режиссером. «Мы исходим из разных взглядов на монархию вообще и на Императора Николая II в частности».

Но если даже он поладит с обоими, где гарантия, что текст, написанный самим Шульгиным, будет приемлем для Идеологической комиссии ЦК КПСС.

Вряд ли в высокой инстанции произвело благоприятное впечатление настойчивое написание слова «Император». Да и вся логика письма. Но, видимо, в дело вступила тяжелая, хотя и закулисная артиллерия, порождаемая желанием киношников сделать что-то из ряда вон выходящее.

И Шульгину дали сценарий.

Согласно этому произведению, задуманному весьма широко (я читал его), Шульгин должен был появляться в первых и последних кадрах. А в середине была попытка объять необъятное. Рассказывал о своем реэмигрант Любимов. Мелькал Бунин с его рассказом «Конец», Париж, Тэффи, Куприн, Шаляпин, Казем-Бек, Оболенский… Получился милый винегрет, рассыпавшийся на составные части при первом же соприкосновении с замыслом литературного зубра Шульгина. И уж никак не отвечал названию его книги — «Дни».

Короче, в этом соревновании победил его вариант, консервативный и весьма впечатляющий. По нему и снимался фильм, в котором «суперзвездой» предстал сам Василий Витальевич Шульгин. Предстал «Перед судом истории», как решил товарищ Ильичев, руководивший тогда искусством и литературой.

Лев Никулин, писавший свою «Мертвую зыбь», навестил Шульгина в доме творчества в Голицыне 23 апреля 1963 года. Получив нужные сведения, он, по мнению Шульгина, воспользовался ими скверно. «Мертвая зыбь» — название хорошее. «Это волна, —   писал он, —   что еще волнуется и качает корабли, но это качка по инерции… Ложь, обман, провокация. Эти приемы когда-то принесли плоды, но они оказались ядовитыми ягодами. Они отравили прежде всего тех, кто их выращивал. Они разлагали государственный аппарат, превращая правительственных агентов в преступников».