Три суда, или Убийство во время бала

— Не болела ли рука у Никандра Петровича в тот день, как он уехал отсюда?

— Не приметил. В то утро я их не одевал.

— Сам одевался?

— Сами. Как приехали ночью, часу эдак в первом или во втором, так, видно с усталости, сбросили пиджак и легли спать, не раздеваясь. Утром, когда я вошел в комнату, они уже были одеты.

— Барин ваш левша?

— Никак нет-с!

— Где был ваш барин накануне того дня, как он уехал?

— Да все дома сидели-с. Целый день были дома и на вечер к Русланову не поехали. Только часу в одиннадцатом они уходили.

— Куда?

— Не знаю.

— В чем был одет Никандр Петрович, когда он уходил вечером?

— А вот в том самом коричневом пиджаке, от которого штаны и жилетку вы отобрать изволили.

— Брал ли он с собой что-нибудь? Например, ножик или бритву?

— Не могу знать.

— Кто шил пиджак?

— А вот, что на Волховской улице портной Фишер. Он всегда на барина работает.

— Был ли пиджак разорван?

— Как можно-с! Чтобы Никандр Петрович разорванное платье надели…

— Посмотрите хорошенько: не похож ли пиджак, лежащий перед вами на стуле, на пиджак вашего барина?

Слуга взглянул на пиджак и сказал:

— Он самый и есть. Только вот заплатки не было.

— Есть ли у вашего барина синее пальто?

— Есть! Обшито лисьим мехом.

— А белая баранья шапка?

— Тоже. Все это есть, как же-с!

— Где эти вещи?

— Должно быть, барин их в деревне оставили, так как они надели их на себя, уезжая отсюда, и назад не привезли.

Григорий подписал свое показание и попросил дать ему расписку в том, что брюки и сапоги были взяты вопреки его воле.

Дав ему расписку и отпустив, я послал разыскивать извозчика, возившего Ичалова на другой день после бала Русланова. Рассыльный привел его часа через полтора.

— Вас прозывают Калачом?

— Меня.

— А как ваше имя?

— Евстафий Терентьев, по прозванию Калач.

— Знаете ли вы Никандра Петровича Ичалова?

— Знаю. Я стою на бирже против их дома, и опричь меня Никандр Петрович ни на ком не ездит.

— Когда в последний раз вы ездили с господином Ичаловым?

— Да давно уже не ездили, месяца два, почитай, будет.

— А не припомните ли, куда вы его возили в последний раз?

— На чугунку[10].

— На какую чугунку?

— На московскую станцию, значит.

— Он уехал один?

— Один.

— Что же, он уезжал тогда из города или ездил только на станцию провожать кого-либо из знакомых?

— Уехали из города. При мне билет до Москвы брали. Мелочи, значит, у них не было, так и велели они: иди, говорят, к кассе, там разменяют.

— В чем был он одет?

— Не приметил: была только на них белая баранья шапка!

— А кто вносил его чемодан?

— Да я, значит, и чемодан внес. Так, махонький был. А там на станции у меня его приняла прислуга.

Я отпустил извозчика.

Ичалова все еще не было. Я опасался, чтобы, узнав об обыске, он как-нибудь не скрылся. Впрочем, я успокаивался тем, что за ним отправился сам Кокорин. Между тем я послал за Аароном, портным Фишером и доктором Тарховым. Когда они прибыли, я поместил их в соседней комнате. Часов в пять поспешно вошел ко мне в комнату прокурор.

— Правда ли, — спросил он меня, — что вы распорядились привлечь к следствию Ичалова и сделали уже у него обыск?

— Правда. Но каким образом это могло дойти до вас так скоро?

— Отец его вбежал ко мне, как сумасшедший, в то самое время, как я сидел за обедом. Он жаловался на какие-то насилия и притеснения. Расскажите, в чем дело?

Я подал ему следственные документы.

Прокурор пересмотрел их внимательно.

— Да, кажется, тут не может быть сомнения. Он виновен. Но все-таки нельзя этому не удивляться. За Ичаловым нельзя было бы и подозревать подобного преступления; это молодой человек вполне добропорядочный, везде был хорошо принят и всеми был очень любим. Я буду присутствовать при допросе, — продолжал прокурор. — Отец его, выслушав от меня, что ему следует жаловаться через вас в окружный суд, поехал к прокурору судебной палаты. Нет сомнения, что он сам ничего не подозревает об этом деле. Сюрприз будет для него неприятный.

Доложили о приезде частного пристава. Кокорин вошел, видимо, изнуренный.

— Один?

— Нет, Ичалов дожидается в приемной, с ним мой помощник и городовые. Ну, он меня порядочно-таки упарил.

— Что, он скрывался?

— Да в том-то и дело, что нет, а я вообразил себе, что он непременно должен скрываться. Уж я и туда и сюда — нигде нет. Я объехал и обшарил, по крайней мере, десять домов, а он себе играет преспокойно на бильярде в трактире.

— Может ли быть? И он ничего не знает о том, что у него делали обыск?

— Как не знает! Из дому к нему приходил человек сказать об этом.

— Что же он ответил?

— Пускай, говорит, обыскивают.

— Что же это? Беспечность, хладнокровие?… Введите его.

Полицейские чиновники вышли. Я остался с прокурором. Дверь растворилась, и в кабинет вошел молодой человек. Он притворил за собой дверь и поклонился.

— Позвольте просить вас подойти к столу, — сказал я.

Он подошел. Высокий рост, сильное сложение и необыкновенно красивая наружность делали его замечательным.

— Вы дворянин Никандр Петрович Ичалов?

— Да-с, я Ичалов.

— Который вам год?

— Двадцать третий.

— Ваше вероисповедание?

— Конечно, православное.

— Вы служите?

— Нет.

— Под судом не были?