Три цвета белой собаки

О еде в такой момент я позабыл совершенно. Хотя свежая паляница с молоком, которую я только что вспоминал, раздразнила аппетит, и я понял, что и вправду не мешало бы перекусить. Сейчас вернемся в хату, попьем чаю, потом оставлю родственнику денег, прыгну в джип — и найдем на трассе ресторанчик. Я представил, как через минут сорок буду сидеть в ресторане, вспоминая поездку на землю предков, и воодушевился. Какое правильное решение я принял — приехать сюда!

— Чаю — с удовольствием, — откликнулся.

Старик довольно кивнул:

— Пошли.

* * *

Зашумел чайник — простенький белый электрический чайник, и этот «городской» звук показался мне чужеродным в волшебной атмосфере сельской хаты. После рассказов деда Луки и после того, как я увидел место хутора своих предков, у меня появилось ощущение сказки — такое иногда бывало во второй половине декабря, и для этого настроения требовалось много условий: хорошая погода, отсутствие геморроев на работе, удачные переговоры, крупные заработки, по вдохновению, а не по обязаловке купленные подарки и искренне радующиеся презентам близкие. Ну и довольные, не треплющие нервы своими капризно надутыми губками любовницы.

И вот когда удавалось ни с кем не рассориться, никого не подставить в бизнесе и самому увернуться от подставы, не устать, как измученный конь в вечном хомуте, не впасть в мрачную ангедонию, когда ничего не хочется, и елочные игрушки, как в том анекдоте, фальшивые («— Я пришел сдать обратно купленные вчера шарики, они у вас фальшивые! — Но почему? — Не радуют!») — вот тогда я ловил это редкостное и ценнейшее ощущение легкости, сказочности происходящего.

А сейчас был август, и я ощущал то же самое — легкость и сказочную нереальность. Чайник сердито хрюкнул, мигнул лампочкой и отключился. Дед Лука залил воду в заварочный чайничек — темно-зеленый в крупный белый горох. По комнате поплыл аромат трав. Откуда он взял воду? Подумал, что были еще где-то запасы, и не забыть бы сходить к колодцу.

На столе появилась вазочка с немудрящим магазинным печеньем. К аромату травяного чая добавился запах печеных яблок и корицы: Лука достал еще тарелку с двумя печеными яблоками и эмалированную мисочку с пирожками.

— Соседка Клава угостила пирожками с яблоками, Спас же, — жестом пригласил пробовать. — Бери, не стесняйся.

Есть почему-то расхотелось. Клава — это, наверное, та белобрысая и любопытная.

— Я чай подожду, потом уже с чаем съем.

— Как знаешь, — и дед медленно пошел куда-то в глубь хаты. Стукнуло что-то тяжелое.

— Лука! А я спросить хотел, можно?

— Спрашивай, — донеслось из комнаты, и показался дед, неся в руке узкую и высокую бутылочку цвета жженого сахара. Бутылка выглядела необычно, как реквизит к спектаклю о средневековом аптекаре. Да и закупорена была франтоватой притертой пробкой — флакон, а не бутылка.

— Что это? Красивая какая бутылочка.

— Красивая, говоришь? — Старик неожиданно подмигнул мне. — А то, что в бутылочке, еще лучше. Тебе понравится, Марк. Ты что-то вроде спрашивать собрался?

— Вы упомянули, что в молодости видели у Волчьей речки Мусия с волком. Так а что же вы потеряли, если они вам явились? Они же показываются только тем, кто нуждается в поддержке, в наставлении, в путеводителе, так сказать?

— Про путеводитель это ты точно сказал. — Дед поставил бутылку на стол, повернулся к старенькому шкафчику, открыл дверцу и достал стопку. Обычную водочную стопку фиолетового стекла — сужающуюся книзу и с «морщинками» на дне. Наборы таких стопок были раньше практически в каждой советской семье.

— А как же вы их увидели? Вы еще сказали, что они помогли вам веру в себя найти.

Дед протер стопку чистым вафельным полотенцем и поставил на стол.

— А вторую? — спросил я.

— Я пить не буду. Мне не нужно, — загадочно ответил Лука. — Ну что ж, слушай мою историю. Так оно правильней будет. Может, ты послушаешь да и пить не станешь.

Заинтригованный, я уставился на деда во все глаза.

— Мой дар проявился после контузии осенью 1943 года, — начал Лука. — Было так. Жили мы в Полтаве с мамой, ее звали Светланой, и сестрой Ганной, старше меня на два года. Папа Коля пошел на войну в первый месяц, и мы про него не знали ничего. Когда немцы пришли, тяжело стало, еды не хватало, с огорода прокормиться не могли. Летом 43-го стали они людей в Германию увозить. Когда на нашу улицу пришли, мама мне сказала: «Беги, сына, к реке, прячься там в камышах». Я не хотел, плакал, обнимал ее, но она меня оттолкнула, прикрикнув: «Беги, кому сказала, а то пропадешь!» Я рыдал: «А ты, мамочка?» Мама отвечала: «Старая я, отжила свое, не жалко умирать!» А было ей тогда 40 лет. Мама мазала лицо грязью, потому что красавица была. Это ее все равно не спасло.

Я убежал к Ворскле и залез в камыши подальше. Пересидел ночь. Когда утром отважился пойти на нашу улицу, увидел, что остались там одни старики. Соседка приютила меня, сказала, что Ганну схватили на улице и тоже угнали на работу к немцам. Мама у немцев и сгинула, а Ганна оказалась аж в самой Аргентине, при Горбачеве ее сын приезжал, хотел хутор вернуть. Но нет, ничего не смог сделать.