Три версты с гаком

— Рожа небритая, волосенки кое-как торчат, гимна­стерка, побелевшая на плечах от соли.... Поглядят добрые люди и скажут: «Не приведи бог такую личность встре­тить в потемках — можно и кошелька лишиться!»

— Я рабочего человека пишу... Вот на минуту отло­жил в сторону топор или рубанок и задумался.

— А что напишешь... Ну, подпись какую определишь под моим, значит, портретом?

— Василий Гаврилыч Иванов, плотник, — серьезно сказал Артем. — Коротко и ясно.

Гаврилыч долго молчал, обдумывая эти слова. А по­том, просветлев, сказал:

— Ну, коли так, валяй, тебе с горы видней! Закончив вчерне картину, Артем накрыл ее чистым холстом и поставил в угол.

— Теперя-то можно глянуть? — спросил Гаврилыч.

— Не готова, — сказал Артем. — Погоди еще не­много...

С тех пор, когда Гаврилыч приходил в комнату, Артем часто ловил его задумчивый взгляд, устремленный в угол, где стояла картина в подрамнике, прислоненная к доща­той стене. Но больше он не просил показать. А. сам без разрешения и не пытался подходить к ней. Гаврилыч был человек кристальной честности.

Несколько дней шел снег. Все кругом стало призрач­но-белым. На тонких ветвях яблонь узкие пушистые до­рожки. На круглых жердинах забора появились аккурат­ные белые шапочки, а вот на водонапорную башню мать-ирирода нахлобучила огромную папаху, из которой одиноко торчала трехпалая лапа громоотвода. Лишь на конусной трехгранной башенке вокзала снег не дер­жался.

Каждое утро вместо зарядки Артем брал деревянную лопату и расчищал тропинку, ведущую к калитке. За ночь снег поднимался вровень с третьей ступенькой крыльца. Невозможно было открыть калитку. Гаврилыч теперь работал в помещении. Он оборудовал у окна не­большой верстак. Когда он строгал рубанком доски, стружка громко хрупала под его сапогами. Сарай и га­раж они решили начать с весны, а сейчас обшивали досками коридор, делали чулан, книжные полки, лежанку возле русской печи. В избе пахло стружками, смолой, но былого удовольствия от работы Артем не ощущал. Иног­да, застыв с молотком или рубанком в руках, он упирал­ся взглядом в окно и надолго задумывался. Впрочем, если спросить его, о чем он думает, ответить не смог бы. Ни о чем он не думал. После того как отложил порт­рет Гаврилыча, снова пустота поселилась внутри. Уны­лая, щемящая пустота, которую ничем нельзя было за­полнить.

Разнообразие вносили Женя и уроки рисования в шко­ле. С учителями Артем так и не сблизился. Судя по все­му, они считали его виновником того, что уехала Таня. Однако разговоров на эту тему не заводили. Приходя в учительскую, Артем здоровался — ему вежливо отвеча­ли. Перебрасывался несколькими словами о погоде, брал журнал и уходил в класс.

Ребята рисовали с удовольствием, но больше во всей школе не было второго такого, как Женя. С мальчиком они подружились, и Женя теперь прихо­дил, когда ему вздумается. Задания он исправно выпол­нял, несколько раз присутствовал, когда Артем писал Гаврилыча. В такие минуты его не было даже слышно. Сидел или стоял в сторонке и во все глаза глядел, как ло­жатся на холст мазки. У этого деревенского мальчика, впрочем, как и у многих других ребят, было необычайно развито чувство внутреннего такта.

Артем взялся за портрет Машеньки. В отличие от Гаврилыча ее не нужно было уговаривать: девчонка го­това была часами позировать. И держалась свободно, без умолку трещала. За сеанс Артем узнавал все поселковые новости. Сначала работа не клеилась, но потом он втя­нулся. Машенька позировала с двух до трех, а потом убе­гала домой помогать матери по хозяйству, учить уроки. Этот час, когда в избу врывалась тоненькая ясноглазая девочка, раскрасневшаяся от мороза, был для него са­мым приятным за весь день.

Машенька не могла долго сидеть спокойно, но это не мешало Артему. Когда появлялся Гаврилыч, в раскосых глазах ее вспыхивали светлые блики, а лицо освещалось чуть смущенной мягкой улыбкой, отчего веснушки — они у нее и осенью не сошли — светлели. И когда Артему снова хотелось поймать это понравившееся ему выраже­ние лица, он сам приглашал плотника. Машенькино лицо было удивительно живым и восприимчивым к любому проявлению чувств. Заскрипит за окном снег — и она встрепенется, ресницы задрожат, глаза вспыхнут, губы вытянутся в трубочку. Маша озабочена: не мать ли вы­шла на крыльцо? Вот сейчас позовет ее...

Но когда пришел Женя, она, проявив необыкновенное упорство, отказалась при нем позировать. И Женя, впро­чем, ничуть не обидевшись, ушел. А через два дня при­нес Артему забавный рисунок, на котором изобразил Ма­шеньку.

 Во время работы Артем отвлекался от всего, ни о чем не думал.

— У нас новый учитель физики... Смешной такой, как артист! — болтает Машенька. — Когда доску тряпкой стирает, даже пританцовывает. На уроке про электриче­ство начнет рассказывать, а слушаешь, как художествен­ное чтение со сцены... А какая у него плешь симпатичная, не то что у дяди Васи...

— Чего ж это тебе моя плешь не понравилась? — подает от верстака голос Гаврилыч. — Плешь, дочка, ни­чью голову не красит.