Три версты с гаком. Я спешу за счастьем

Артём огляделся: это была избушка лесника. Толстые бревенчатые стены, грубо сколоченный стол, лавки вдоль стен. На железных костылях, вбитых в бревна, развешаны полушубки, ватники, одностволка с патронташем. Посреди просторной комнаты алеет красными боками железная печка — времянка. Потрескивают поленья, в трубе басисто завывает. Старик и Володя сидят напротив на скамейке и с интересом смотрят на него.

— Не здешний, а с горы сигаешь не глядя, — сказал старик. — Негоже так, родимый.

Артём уже привык к его голосу, и он больше не казался таким уж скрипучим.

— Как я не заметил этот сук? — пробормотал Артём. — И как он попал в лыжню?

— И на старуху бывает проруха, — заметил старик.

— Я было собрался за фельдшером идти, — сказал Володя. — Уж думал, на носилках тебя придётся тащить… Машина — то сюда сейчас не пройдёт. Разве что вездеход…

— Сам дойду, — сказал Артём и осторожно пощупал обмотанную холщовым полотенцем голову. В одном месте повязка мокрая. Взглянул на руку — кровь.

— Куды торопишься — то? — снова сказал старик. — Отлёживайся.

— Рана на голове глубокая, дядя Лёша, — сказал Володя. — Без фельдшера не обойтись.

К Артёму понемногу возвращались силы. Он даже встал и, пошатываясь, прошёлся по комнате. Синие и красные искры перестали мельтешить перед глазами. Вроде бы и кувалды потише ухают в голове. Пожалуй, можно и на лыжи встать. Что это там Володя про лыжи да галоши толковал?..

— Говоришь, лыжи целы? — спросил он.

— Гляди — ко! — удивился старик. — Мы думали, он бревно бревном, а он все слышал…

— Не все, — сказал Артём. — Спасибо, дед, я пойду.

— Считай, повезло тебе. В прошлом году один парень насмерть убился. Только не с этой горы, а с другой, что поближе к Левонтьеву. Так его, сердешного, тут и хоронить не стали — запаковали в цинковый гроб, и родственники увезли на Кавказ. Родом — то он с тех краёв.

Володя помог надеть лыжи — они действительно оказались целыми, — подал палки.

— Лыжи я разыскал, — сказал он. — А вот шапку так и. не смог найти.

— Черт с ней, — сказал Артём.

— Погоди, я у деда одолжу…

Когда он нахлобучил на голову серую засаленную ушанку, Артём стиснул зубы: от боли в глазах снова замельтешили огоньки.

Володя первый, Артём за ним — не спеша тронулись в путь. Солнце уже спряталось за деревьями. Над бело — зелёными остроконечными вершинами разлилось мутное красное сияние. Вроде бы стало ещё морознее. Лыжи скрипели на весь лес. Володя повёл его через бор напрямик. Шел он медленно и часто оглядывался. Артёму скоро стало жарко, пот застилал глаза, приходилось то и дело вытирать его холодной варежкой. Голова существовала независимо от тела. Она была тяжёлая, как снаряд, того и гляди готовый взорваться. Иногда ему казалось, что уже сумерки и Володи не видно. Он останавливался и, немного отдохнув, снова двигался вслед за Володей, который терпеливо ждал его.

В посёлке Артём хотел было свернуть к своему дому, но Володя воспротивился:

— Амбулатория в двух шагах, — сказал он. — Пускай фельдшер посмотрит…

Размотав полотенце, высокий черноволосый врач присвистнул:

— Вы, Артём, родились в сорочке… Ещё бы правее на несколько миллиметров, и я бы вам не понадобился…

Артём молчал — его снова стало мутить. Говорил Володя:

— С горы, что на Горбатом карьере, на лыжах покатил и… в сосну врезался. И лыжи целы остались… Как в одном анекдоте, помните? Сам вдребезги, а галошам хоть бы хны!

— Анекдот вы мне потом как — нибудь расскажете… — озабоченно сказал доктор. — Вера, пожалуйста, ножницы, раствор йода, скобки!

3

Неделю Артём не выходил из дома. Доктор сказал, что у него сотрясение мозга и глубокая рана на черепе. Скучно было валяться в постели с туго забинтованной головой. Даже читать нельзя было: строчки сливались, кружилась голова. Каждое утро и в обед Гаврилыч приносил в судках еду. Это его жена готовила Артёму. Пока плотник нёс еду, она становилась холодной. Приходилось подогревать на плите. Печь Артём топил утром. После того как вставили вторые рамы и Артём заблаговременно заткнул ватой щели и заклеил бумагой, в избе стало тепло.

А на улице трещал, набирая силу, мороз. К утру стекла наглухо покрывались толстой цветастой изморозью, и лишь после того как печка становилась горячей, изморозь постепенно оплывала. От морозов дом по ночам звучно потрескивал, покряхтывал. Стоило отворить форточку, как с улицы слышался тягучий скрип. Это скрипел промёрзший снег под валенками прохожих. Мимо станции проходили поезда, пушистые от инея, как гигантские гусеницы. И даже паровозные гудки стали хриплыми, простуженными. По утрам из труб в звонкое остекленевшее небо кошачьими хвостами поднимался дым. Он не расползался, а так и стоял торчком, будто примёрз к жгучему туманному небу.

По радио объявили, что ребятам в школу ходить не надо. После обеда первой прибежала Машенька. Щечки так и горят, руками трёт худые коленки. Сбросив с себя пальтишко с вытершимся воротником, первым делом подбежала к русской печке и прижалась к ней, припечатав распластанные ладони. На ресницах блестят маленькие капельки.