Три версты с гаком

— Ты, пожалуйста, больше не напоминай про то, что было… По–моему, это нехорошо — напоминать….

— Ну, что тебе ещё надо, черт побери?! — рассвирепел Артём. — Я тебя люблю, готов на тебе жениться хоть сейчас, а ты…

— Не кричи, — тихо сказала она. — Лучше сходи и поищи Киру… Куда бы это она могла запропаститься?

— При чем тут Кира? — завопил Артём. — Я чувствую, что становлюсь круглым идиотом, разговаривая с тобой…

Треснув кулаком по тонкому дереву, которое обрадованно обрушило на него целый каскад дождевой воды, он нырнул в шалаш. Там было темно и холодно. Нащупав в рюкзаке бутылку, он налил в кружку водки и, передёрнувшись, единым духом выпил. Долго сидел, глядя в светлый квадрат входа, потом встал во весь рост, приподняв головой крышу шаткого шалаша. Тонкие жерди со стуком посыпались на землю. Разрушив своё нехитрое жилище, он подошёл к палатке и громко сказал:

— Вот что, Татьяна Васильевна, собирайся… Уезжаем отсюда к чертовой матери!

Из палатки послышался тихий смех.

Глава одиннадцатая

1

Гаврилыч появлялся в восемь утра. Как всегда, в своей плотницкой форме: гимнастёрке, заправленной в солдатские галифе, серых кирзовых сапогах с завёрнутыми голенищами, в старой кепчонке, за ухом огрызок синего химического карандаша. Сумка с инструментом висела на крюке в коридоре. Инструмент у Гаврилыча всегда остро наточенный. Топором, как он говорил, можно бриться, а рубанком с воздуха снимать стружку.

Верный Эд сопровождал его до калитки. Если у пса не было никаких срочных дел, он входил вместе с плотником, а если, были, то останавливался на тропинке и пристально смотрел хозяину в глаза, молчаливо испрашивая разрешения отлучиться. Гаврилыч неодобрительно качал головой и ворчал:

— Знаю я, куда ты, бродяга, навострился… Кум давеча бычка заколол, так к нему, на разведку. Ну, коли стыда нет, иди, я не держу.

Эд круто поворачивался и убегал, помахивая коротким, изогнутым на манер бумеранга хвостом.

Прежде чем взяться за работу, Гаврилыч первым делом выпрастывал из штанов гимнастёрку — он любил работать, чтобы верхняя одежда была навыпуск и не стесняла движений, — садился на бревна, щупал твёрдым прокуренным пальцем острие топора, потом закуривал. Папиросы и сигареты Гаврилыч не употреблял — только крепкий самосад. Покуривая вонючую цигарку, внимательно посматривал на стройматериал, морщил лоб, что–то прикидывая, соображая. Затоптав каблуком окурок, брался за топор, если тесал бревна, или за рубанок, если строгал доски на сколоченном им у колодца верстаке.

Артём с удовольствием смотрел на работающего Гаврилыча. Руки у него были золотые. За что он ни брался, получалось завершённым и изящным, так сказать, со своим почерком. Расщепилась ручка у молотка, и Гаврилыч в несколько минут выстругивал новую. Причём обязательно с каким–либо оригинальным изгибом или утолщением на конце. Такой молоток всегда приятно держать в руках. Все, что бы он ни делал, было крепким, красивым, прочным. И старый дом, будто после долгой хронической болезни, скрутившей его, как ревматизм, медленно, но верно выздоравливал, выпрямлялся.

Артём как–то стал ему показывать свой чертеж, но Гаврилыч, небрежно взглянув на него, сказал:

— Не годится даже для этого самого дела… Бумага твёрдая. Тебе нужен дом? Так, я полагаю. Дом тебе будет. Хороший дом, справный. Пока не поставлю сруб на фундамент, не сделаю стены и крышу, ты, Иваныч, не совайся в это дело. Комнаты планируй на бумажке, это я не возражаю, хоть и не люблю по бумажкам делать. А сруб, стены и крыша — моё дело. Тут ты без понятия.

Артём свернул свой чертеж в трубочку и спрятал подальше.

Он сидел с альбомом неподалёку и делал наброски. Гаврилыч был изображён, наверное, в десяти разных видах. Но рисунки не нравились Артёму. Пока ему не удалось схватить самое существенное в этом человеке.

Чаще всего Гаврилыч работал молча. Обстрогав доску, вскидывал её к плечу, как винтовку, и, прищурив голубой глаз, пристально всматривался в какую–то только ему понятную линию. Если все было в порядке, удовлетворённо хмыкал, а если что–либо не нравилось, морщился, как от зубной боли, качал головой, вздыхал. Ругнувшись, снова начинал строгать. Белая с красноватыми и жёлтыми прожилками стружка, причудливо закручиваясь, летела из рубанка, падала на землю и хрустела под сапогами.

А иногда Гаврилыч работал и что–либо рассказывал. Рассказывать он умел и помнил множество разных историй. Голос его, немного окающий, звучал ровно, спокойно. В образное повествование частенько вплеталось крепкое русское словцо.

Сегодня Гаврилыч был разговорчивым. Он выравнивал топором и рубанком настил для пола. Серая некрасивая стружка брызгала во все стороны. Доски были старые, но ещё крепкие.

— Ты хотел что–то рассказать про войну? — напомнил Артём, орудуя карандашом.

Когда Гаврилыч что–либо рассказывал, его лицо становилось живым, выразительным. В такие минуты Артём торопливо набрасывал портрет. Сначала плотник недовольно косил на него голубым глазом, потом привык и перестал обращать внимание.