Три версты с гаком

Где она сейчас? Может быть, тоже сидит у горящей печки и думает о нем?.. В одну ночь решить все: бросить школу, дом, наконец его, Артёма. Даже не поговорить перед отъездом! Вот это характер! Почему же он, зная её, не был все–таки до конца откровенен? Таня рассказала ему всю свою жизнь. Все, что может рассказать удивительно искренний и честный человек. Она была вправе от него ожидать того же, а он смолчал… Или хуже — скрыл.

И как Артёму не было горько, где–то в глубине души он не верил, что это все. Он каждый день ждал письма. Чувствовал, что рано или поздно оно придёт. Просто не может не прийти.

Где–то наверху в трубе протяжно завыло, из печи длинным языком выплеснулось яркое пламя и по–змеиному снова втянулось в опалённую кирпичную утробу. Артём подошёл к оттаявшему наполовину окну и увидел, как вьюга, будто гигантский пастуший кнут, закрутила длинный снежный хвост и хлестнула по стёклам. Вот почему сегодня так быстро потемнело: вьюга! Тёмное небо будто вымощено пухлыми растрёпанными подушками, испещрённую автомобильными шинами дорогу начисто вылизывает позёмка. У соседа с забора птицей взмыл в мглистое небо мешок из–под отрубей. Затарахтела в дымоходе чугунная задвижка, мягкая снежная лапа упруго застучала по звякнувшему стеклу. Уже не один хвост, а десятки, сотни хвостов закрутились, завертелись вокруг водонапорной башни, белых домов, яблонь в садах. Вьюга спиралью закручивалась на дороге, расшатывая заборы, телеграфные столбы, и с воем уносилась в низкое лохматое небо. На разные голоса застонало, завыло, засвистело за окном. И вот уже не видно соседних домов, яблонь, башни — все исчезло в пляшущей снежной круговерти.

Артём стоял у гудящего окна, за которым бесилась вьюга, и чего–то ждал.

Глава восемнадцатая

1

Как–то в сельпо Артём увидел в очереди Володю Дмитриенко. Была суббота, и мужички, толкуя о разном, толпились у прилавка. Володя чинно стоял в самом конце. Высокий, плечистый, он выделялся. На выбритых щеках здоровый румянец. Пыжиковая шапка сбита на затылок. Володя в черном полушубке и новых фетровых бурках с завёрнутыми голенищами. Артём так и не имел возможности поблагодарить его за неожиданную помощь. Кто знает, не подвернись тогда на Горбатом карьере Дмитриенко, и замёрз бы Артём под сосной в сугробе.

Артём стоял за хлебом и подсолнечным маслом, однако, когда подошла очередь, взял бутылку «Столичной».

— Зайдём ко мне? — предложил он Володе.

— Чего я у тебя забыл? — удивился тот.

Артём с сожалением взглянул на бутылку и вздохнул.

— Один я не пью, а вот за компанию…

— Я тоже один ни–ни, — сказал Володя. — Нет интересу.

— Ну так как? Зайдём?

Дребезжащая дверь на тугой пружине то и дело хлопала: в магазин входили все новые и новые покупатели. И каждый прихватывал с собой изрядную порцию клубящегося паром холода.

— Я за папиросами… — заколебался Володя.

— У меня есть.

Они вышли из магазина. Метель повсюду намела сугробы. От домов к калиткам тянулись неширокие, расчищенные от снега тропинки. У аптеки вымахал сугроб вровень с крышей. Небо поголубело. Заиндевелая водонапорная башня была окутана испариной. Холод отпустил, и снег под ногами уже не визжал так остервенело.

Дома Артём быстро приготовил закуску: открыл банку шпрот, нарезал розоватого шпига, выставил банку маринованных огурцов.

— Поджарить яичницу с салом? Володя не возражал.

В доме он не был таким самоуверенным, как обычно. Долго у порога обметал бурки, пошаркал подмётками по половичку. Повесив на вешалку полушубок и шапку, достал из кармана расчёску и завертел головой, разыскивая зеркало.

— Нет, понимаешь, — улыбнулся Артём, хлопоча у стола. — Не обжился ещё как следует.

Володя пригнулся у стеклянного буфета, у которого всякий раз прихорашивалась Машенька, и стал водить расчёской по курчавым светлым волосам. Потом подошёл к картине, хотел было поднять холст, но, взглянув на хозяина, смутился и спросил:

— Можно поглядеть?

Артём кивнул. Володя долго смотрел на портрет, потом восхищённо покачал головой: дескать, ну и ну! Широко улыбнулся и с уважением посмотрел на Артёма.

— Здорово похожа… Машка–то Кошкина!

Портрет Гаврилыча — он все ещё был незакончен — Артём повернул к стене, и Володя, видевший это, ничего не сказал, но по лицу его скользнула тень.

— Это не Танин портрет, — сказал Артём, сообразив в чем дело. — Вот тут у меня есть наброски… — И протянул альбом.

Володя присел на скамейку у печки и, с осторожностью переворачивая листы, подолгу разглядывал каждый рисунок. Половина альбома была посвящена Тане, а половина — Гаврилычу. Дойдя до него, Володя удивился:

— Гляди–ка, Васька! С топором, с рубанком… С собакой. Нашёл кого рисовать!

— Ты его не знаешь, — сказал Артём.

— Ваську–то плотника? Да кто его не знает…

— Я хотел сказать, ты знаешь его лишь с одной стороны…

— Ваську–то? Да его с какой стороны ни поверни…

— Садись к столу… — пригласил Артём, доставая из буфета две рюмки.

Артём разлил в высокие гранёные рюмки холодную водку, положил на хлеб огурец. На сковороде шипела и взбулькивала яичница.