Триалог 2. Искусство в пространстве эстетического опыта. Книга первая

Однако на этот раз я стремился на Афон не за памятниками искусства, которые уже достаточно хорошо знал и по литературе, и от 78 года кое-что помнил. Духовно-эстетический опыт той поездки оставил неизгладимый след в моей душе, навсегда что-то изменил во мне. Внутренний позыв на этот раз был иной. Если тогда Греция (первая поездка!) и Афон влекли меня в большей мере именно как эстетические объекты, как средоточие древнегреческого и византийского (Афон и Салоники прежде всего) искусства (а Афон — именно как искусства, еще активно живущего в своей родной среде и стихии: живого и поныне византийского искусства в живой монастырской среде), то теперь меня звало туда нечто иное. В первую поездку я стремился увидеть на Афоне фрагмент живой византийской культуры в ее эстетическом ракурсе, прежде всего (только что вышла моя книга по византийской эстетике), и что-то действительно увидел, но наряду с этим и главное — ощутил и пережил столь высокий и совершенно мне неведомый до тех пор трудно описуемый духовно-эмоциональный подъем, который, как говорили древние отцы, глубоко и навсегда уязвил мою душу тем иным, которое и влекло меня туда все эти годы. Именно ради него я и ехал на этот раз.

В 78-м возвышенная духовно-эмоциональная эйфория охватила меня сразу, как только я вышел из Кинода с Димонитирионом и двинулся к Протату, и не оставляла на протяжении всех дней пребывания на Горе. От Кареи я зашел в пустой и совершенно заброшенный тогда огромный (бывший русский) Андреевский скит, где трава и кустарник во дворе создали за многие годы запустения такие джунгли, через которые нельзя было продраться, хотя там, по слухам, жил один греческий монах, но тропинки к его келье я так и не отыскал. Обошел несколько близлежащих греческих монастырей и на ночлег устроился в Ставрониките, где увидел прекрасные росписи и иконы XVI в. и познакомился с многомудрым молодым монахом Василием Гролимундом, швейцарцем, закончившим институт Восточных языков в Париже, и с группой таких же западных молодых выпускников разных европейских вузов, принявших православие и поселившихся в Ставрониките. Многое узнал от него и о монастыре, и об Афоне в целом. Мы весь вечер после службы и трапезы проговорили с ним. А с четырех утра я уже был на утрене вместе с монахами и гостями монастыря. После скромной утренней трапезы, которую организовали только для гостей (монахи в этот день утром не ели, кажется, была среда), двинулся в Ивирон и по другим монастырям.

Мануил Панселин.

Христос на троне.

1290.

Роспись. Протат

Спрашивается, какую византийскую жизнь я увидел на Афоне? Весьма специфическую, ее и собственно византийской-то в прямом смысле слова назвать нельзя. Только и исключительно апогей, квинтэссенцию монастырской жизни, характерной для Византии. Именно время соборного богослужения от вечерни до утрени и литургии. Основные службы суточного круга. И это вызвало и тогда, и особенно сейчас сильнейшее духовно-катартическое переживание, привело к тому духовно-эмоциональному состоянию-событию, в котором я пребывал в 78 году на Афоне. Возникло же оно, как я сказал, уже в Карее и было, как я позже понял, инициировано целым рядом взаимосвязанных факторов, главным среди которых является почти физическое ощущение особой позитивной энергии, излучаемой Горой, всем на ней находящимся в совокупности. Созерцанием самой вершины сквозь ветви деревьев и кустарника, среди которых вьются афонские тропки, самим пейзажем, который при отстраненном взгляде на него в общем-то мало отличается от пейзажа многих других участков Халкидиков, но в 78-м я этого не знал, да и не мог и не стремился вставать на позицию стороннего наблюдателя и холодного аналитика. Я просто жил всем тем, что меня окружало, и жил во всей возможной полноте. Я был открыт Афону, и он какой-то своей стороной открылся мне.

Мануил Панселин.

Сошествие Христа во ад.

1290. Роспись.

Протат

Русский скит св. Андрея.

Афон