Трибуле

Но куда бы ни направился Трибуле, он чувствовал взгляд, следящий за ним. Он убедился, что все выходы из дворца охраняются.

Как-то он, с безразличным видом, приблизился к главному входу, как делал это раньше, до той ужасной сцены, когда намеревался выйти из Лувра. К нему сразу же приблизился офицер стражи:

– Вернитесь, пожалуйста, месье!

Это обращение, «месье», показалось очень серьезным. И Трибуле по одному только слову смог судить о строгости приказов, отданных в отношении его персоны.

– А если я не выполню вашего приказа, офицер? – поинтересовался он.

– Я вынужден буду остановить вас силой.

– А если я не позволю себя остановить?

– Я проткну ваше тело шпагой.

– Чума вас побери, господин офицер! Ладно бы горб!.. А то сразу тело!.. Я очень люблю свое тело, каким бы уродливым оно ни было!

И Трибуле удалился, крайне комично изображая свой испуг, что вызвало громкий хохот офицера.

Вскоре он вышел из комнаты, держа в руках виолу. Он блуждал по Лувру, все дальше и дальше удаляясь от помещений, занятых королем, принцами и принцессами, целой толпой прислужников, придворных, офицеров, обер-егермейстеров, сокольничих – словом, всех тех, кто жил во дворце.

Он прошел через новые строения, возведенные по указанию Франциска I на месте снесенных зданий старого Лувра. Около тридцати рабочих трудились над установкой двух огромных кариатид… За работами весьма тщательно наблюдал какой-то смотритель, проявлявший при этом признаки беспокойства.

– Прекрасные куски камня, мэтр Жан Гужон, – сказал Трибуле. – Вы и в самом деле искусный мастер… А для чего предназначены эти кариатиды?

– Видите линию блоков, образующих балкон? Статуи должны держать балкон, – ответил скульптор, которого приятно тронул комплимент Трибуле.

– А какую же кариатиду высечет ваш искусный резец, мастер, для опоры французскому трону?

Жан Гужон, изумленный вопросом, ничего не ответил, только прогудел:

– Безумнее безумцев только те, кто их слушает!

Пройдя пространство, заполненное обломками штукатурки, строительного камня и каменной пылью, Трибуле достиг той части Лувра, которая подходила к Сене и оставалась пустынной.

Там, в укромном уголке, находилась потайная дверца. Пройдя через нее, можно было оказаться на берегу реки, под вековыми тополями, устремлявшими свои шумящие вершины прямо к серому небу.

Под тополями из грубых досок была сколочена таверна, куда приходили выпить кружку вина матросы и перевозчики, паромщики и лодочники.

Если бы Трибуле покинул свое луврское заключение, он мог бы в эту минуту присутствовать на представлении, которое ему показалось бы странным.

Прежде всего он обратил бы внимание на то, что жалкая таверна была заполнена людьми с весьма подозрительными физиономиями, вооруженными очень длинными и острыми рапирами, – одним словом, людьми, выглядевшими как настоящие разбойники.

И, наконец, удивление Трибуле еще больше возросло бы, когда он увидел бы среди этих висельников с сияющими глазами и в разодранной одежде двух-трех кавалеров, раздающих бандитам деньги. Но если бы Трибуле, подстегиваемый любопытством, прислушался к разговорам этих дворян и последил бы за ними хоть немного, его изумлению не было бы предела. Вот о чем они говорили:

– А ты уверен, что он придет?

– Он приходил вчера и бродил здесь около часа, он приходил позавчера и за день до этого, вечером… Почему бы ему не прийти сегодня?

– Тогда нам надо предупредить господина главного прево…

– Ты говоришь глупости. Мы сами должны провести эту операцию, и, если бы я узнал, что месье де Монклар хочет в нее вмешаться, то запер бы главного прево в его собственном жилище.

Вот что мог бы увидеть и услышать Трибуле. Но его не было на берегу, и поэтому он ничего такого не видел и не слышал, потому что, запертый в Лувре, он тщательно наблюдал за калиткой, к которой, как мы знаем, он приблизился.

Перед ней прогуливался солдат. Вид у него был угрюмый и скучающий, какой бывает у всех служак, поставленных сторожить двери или часовых. Наш солдат был настоящим гигантом.

У него была рыжая окладистая борода, голубые глаза казались фаянсовыми, под низким лбом угрожающе смотрелось открытое, нежное, какое-то инфантильное лицо. Должно быть, он убивал, сам не сознавая этого.

Внезапно колосс остановился и пробурчал в свою густую бороду, обнаруживая сильный немецкий акцент:

– Господи Боже мой и Пресвятая Дева Мария вместе со всеми святыми! Что я там слышу!

А слышал достойный немец мелодию, наигрываемую на виоле.

Сначала на его лице проявилось удивление, граничащее с искренним изумлением… потом – восхищение… потом – некий экстаз. Немного подавшись вперед, со скрещенными руками, затаив дыхание, со слезами на глазах, служака слушал эту мелодию.