Тридевять земель

Как ныне уже известно, по тогдашним условиям этого не могло случиться, что и подтверждают слова императора Александра, который сказал: "Так как обстоятельства не позволяют еще заняться устроением этого края, – писал он министр Импертору, – то я по предмету сему заготовил ответное от себя письмо к черногорскому митрополиту", очевидно, отвергавшее обширные проекты владыки. Но мы, конечно, ничего этого знать тогда отнюдь не могли, и заглядывали в будущее с совершенною верою в то, что прекрасные сии области отойдут в наше подданство, и Россия приобретет столь удобную во всех отношениях базу для флота в самой, можно сказать, сердцевине Средиземноморья. В стихах "Освобождение Европы" Карамзин пишет, что у царя должно быть войско и оружие для того, чтобы защищать от внутренних и внешних врагов то, что Бог ему доверил. Но царь не смеет никогда желать чужих земель, чужих областей, ибо царь живет не для войны, а он защитник мира. И не знаменательно ли, что сей незабвенный Государь в 1816 году высказался за всеобщее разоружение?

Во втором письме к Императору митрополит представлял об особых трудах статскаго советника Санковскаго, прося о нём, чтобы был он оставлен полномочным Его Величества до новаго в том крае учреждения и испрашивая для него в награду чин камергера и орден св. Владимира. Тут же обращалось внимание Государя и на заслуги вице адмирала Сенявина.

Слухи, доходившие до нас о войне в Пруссии, были не совсем приятные, и как Европа, можно сказать, горела в огне сражений, к вящему успеху предприятия другим путем отправлен был ранее Ивковича отец Митко Булич из Цетинскаго монастыря, снабженный такими же письмами к министру иностранных дел Чарторыйскому, и доставить его в Россию было велено адмиралом командиру "Пегаса" Развозову. Он же, в свою очередь, препоручен был Развозовым моим неусыпным заботам и попечительству.

Итак, нам предстояло неожиданное возвращение к черноморским нашим берегам, и адмирал, под влиянием усиливающихся слухов о войне с Турцией, торопил с отплытием. Налившись водою и забрав увечных из лазарета, устроеннаго при монастыре св. Саввы, мы готовы были отправиться по первому сигналу. С нами шел бриг "Орест", а "Пилад" адмирал счел за нужное оставить в распоряжении капитан-командора Боратынскаго, которому намерен был передать главное начальство над Катаррской областью.

Я, как старший мичман, получил вахту лейтенанта Салморана, который сделан был командиром корвета "Версона", переделанного из призового судна. Мне досталось сниматься с якоря из Кастель-Нуово, но, Благодаря Бога, скоро я привык. Два раза выходили с якорного места и за крепкими ветрами возвращались. Тучи сомкнулись вокруг нас, и фрегат дрожал и колебался. Стояли мы в такой грозе, каковой никогда дотоле и после не приходилось мне видеть: весь гористый берег был в огне от молний, которыя ударялись в скалы, это точное изображение войны Титанов. Вода близ берега не волновалась, а кипела. Небывалой силы ветер, срывая воду с поверхности моря, нёс её прозрачной пеленой, и часто брызги достигали на высоту в пять сажен. Полил дождь такой силы, что вода не успевала стекать за борт. Но через час все успокоилось, восточный ветер поднял черныя облака подобно завесе, и солнце явилось в полном блеске.

Далее в море ветер смягчается, почему мы и старались отойти от берегов, хотя парусов нести было невозможно.

Лоцман, указывая на вершины гор, покрытые колеблющимися облаками, представлял, что Бора еще продолжается и мы подвергнем себя опасности, если пойдем далее. Дым, покрывающий вершины гор, есть верный признак начала Боры. Дует она всегда от северо-востока и длится до двух недель.

Но капитан торопился пройти проливы и дорожил каждою минутой, положась на то, что в море ветр был тих и небо ясно, приказал взять у марселей рифы, спуститься на фордевинд и идти на Корфу. За островом Оссеро, в проливе противу горы Кальдаро, нашел столь сильный шквал, что фрегат привело к ветру и положило его на бок. Мачты затрещали, в кают-компании попадали столы и мебели, отчаянный голос лейтенанта: право на борт! люди наверх! перепугал до смерти наших пассажиров. Одни закрыли лица руками, другие пожелали исповедаться и причаститься. Сложно передать состояние жены моей – оторванная от родины, в неизвестности о близких, во власти стихии, от которой отделяла её одна трещавшая переборка, – но, казалось, она одна, доверя себя Всевышнему, сохраняла невозмутимое спокойствие. Не говоря ни слова несколько времени смотрели мы друг на друга, и снова бросился я наверх.