Тридцать дней войны

Ня пристально и, кажется, удивленно смотрел на Лю И. Я положил карандаш на блокнот. Про песни как-то не верилось.

Китаец это почувствовал. Он замолк, стряхнул с дощатой столешницы несуществующие крошки и вдруг затянул знакомый мотив песенки «Дождливым вечером, вечером, вечером, когда пилотам, прямо скажем, делать нечего…». Слов он не знал, выпевал ни на что не похожие звуки, но мелодию выводил верно, пристукивая слегка дрожавшими пальцами по столу. Оборвал — и засмеялся. Я докончил куплет.

Нгуен Ван Ня удовлетворенно похлопывал ладонями по коленям и вежливо посмеивался. Человек, по долгу службы обязанный подвергать проверке все и всех, насмотревшийся за годы работы в разведке предостаточно предательств и обманов, почти по-детски радовался, что Лю И не соврал, действительно знает нашу песню и пел ее у себя дома, разумеется, тайком, ибо как иначе и могло быть в той атмосфере антисоветской истерии, которая насаждается в Китае с начала 60-х годов? И в этой радости мне тоже виделось подтверждение того, как близко принимают к сердцу вьетнамцы трагедию соседнего народа, с которым у них, как бы ни была сложна вся история вьетнамо-китайских отношений, много общего…

В 1976 году, продолжал Лю И, закончив среднюю школу, он поехал в Куньмин поступать в университет Синьхуа. Мать уважали в большой бригаде, она умела врачевать и, не в пример «босоногим врачам» — кое-как обученным народной медицине хунвэйбинам, действительно помогала людям, в том числе и начальству. Разрешение, характеристику и направление выправили по всей форме.

С материальной точки зрения студентам по сравнению с существованием в коммуне жилось хорошо. Общежитие оставалось полупустым, учиться могли немногие, а хунвэйбинов выдворили раньше.

— Но атмосферу в университете, — говорил Лю И, — пропитывали всеобщая взаимная подозрительность и недоверие, настороженность и мстительность. Вернувшиеся из деревень, из ссылок профессора читали лекции «от и до», строго придерживаясь официальных учебников. В этих книгах, написанных эрудированными учеными в нарочито примитивном стиле, не много содержалось мыслей. Некоторые профессора ненавидели студентов, памятуя, как хулиганы публично глумились над ними во времена «культурной революции». Никто не верил, что «чистки» не возобновятся… Особенно же угнетали взаимная скрытность и недоверие среди студентов.

Конечно, и под этой ледяной коркой, как образно сказал Лю И, река жизни продолжала свой бег. У каждого имелся кружок друзей, с которыми обо всем говорили открыто, не таясь. Кружки поддерживали связи с некоторыми профессорами, встречаясь в частной обстановке, обычно на их квартирах. Там читались иные, чем в университетских аудиториях, лекции. Такие встречи назывались «узкими». Студенты, которые участвовали в них, приобретали настоящие знания. Иногда «узкие» встречи заканчивались и «узкими» вечерами. Кто-то доставал приемник. Слушали московское радио, Вьетнам. На вечере в традиционный Новый год весной 1977 года вполголоса пели советские песни.

— Эти профессора и их лекции были для меня подлинным окном в большой мир. Никогда не забуду, как один из них сказал нам: «Человек не должен причинять горя другим людям. Призвание человека, тем более если он ученый, приносить людям счастье, раскрывать красоту и объяснять истину… Жить для народа, а не «есть белый рис в высокой башне», как нас хотели бы заставить старые и новые князья земные…» Наши учителя не осуждали тех своих коллег, которые написали заявления с покаяниями и самокритикой. Людям простительна слабость. Но подлинного ученого, говорили они, отличает и мужество. Мы узнали, как мне кажется, правду о писателях Лу Сине, Цюй Цюбо. Мы считали, что для нашей родины многое сделал Мао Цзэдун, идеи и мысли которого извратили приспособленцы в годы «культурной революции»…

— Вы так считаете?

— Да, я продолжаю так думать…

Лицемерное пуританство в университетской жизни, по словам моего собеседника, особенно проявлялось в отношениях со сверстницами. Понравившуюся девушку из-за угрозы неминуемых издевательств ревнителей «революционной морали» нельзя было пригласить ни в кино, ни в парк, ни на загородную прогулку. Иногда удавалось покупать билеты в кинотеатр на соседние места, приходили и уходили поврозь.

— Официальный антисоветизм, мне кажется, не привился в студенческой среде, — говорил Лю И. — Что касается меня лично, то я многое слышал о русских от матери. Формировалось довольно романтичное и, возможно, уже далекое от сегодняшнего дня представление о ваших соотечественниках. Я читал «Мать» Горького, «Как закалялась сталь» Островского, книги о Ленине… Они были у нас дома. К сожалению, как ни хотелось, я так и не смог увидеть ни фильма, ни фотографий о вашей стране. Я не знаю, как выглядит Москва, хотя бы ее центр… Мой отец — бедный крестьянин. Мать сейчас не работает, ей 65 лет, она намного грамотней отца, много видела, и именно она руководила мной. Павел у Горького был в смысле знаний выше своей матери, а у нас оказалось наоборот…

— Как вы попали в армию?