Тридцать три ненастья

– Очень кстати в нашей поездке! Мы же летим на 30-летие освоения целины. Не забудьте сказать об этом.

– Кому?

– А тем, кто нас будет принимать.

Поговорили об учёбе на ВЛК, литературе в Волгограде.

– Я знаю некоторых ваших… Леднёва, Окунева, Агашину, Макеева… Вот Екимов с нами летит. Хороший прозаик.

– А Макеев – мой муж. Почти муж. Гражданский…

– Да что вы? Жив-здоров? Почему-то он потерялся в последние годы.

– Книжек в Москве не издаёт, по журналам не толкается… А в Волгограде он первый номер. «Советская Россия» планирует издать его книжку.

– А у вас как с этим делом?

– Лежит рукопись в «Совписе», с двумя положительными рецензиями. Но, говорят, Семакин болеет, особо некому книжку продвигать.

– А кто редактор?

– Храмов, Евгений Львович…

– Добрый парень, но нерасторопный. Когда вернёмся в Москву, напомните мне – я позвоню. А лучше осенью, после отпускного сезона.

За лёгкой беседой время в полёте шло незаметно. И вдруг раздался голос бортпроводницы:

– Уважаемые пассажиры, летим над Аральским морем. Видимость хорошая.

Все прильнули к иллюминаторам.

С высоты полёта панорама открывалась удивительная. В даль и в ширину расстилались оголённые пролысины светло-бежевого волнистого песка, абсолютно чистого. Казалось, ушедшее море оставило на донной поверхности рябь своих волн. Фантастическими призраками чернели мёртвые корпуса и остовы судёнышек и кораблей, вросших в песок. В иллюминаторе виделось их сверх десятка, причём не по одной некогда береговой кромке, но дальше и ближе от старого берега. По ним можно было судить, как уходило море. Засверкало и оно, сузившееся до размеров озерца. И никаких признаков судоходства! Печальная картина!

Суровцев, плотно привалившийся ко мне, чтобы тоже смотреть в иллюминатор, сказал досадливо:

– Арал уничтожил хлопчатник…

– Разве хлопок поливают солёной водой? – изумилась я.

– Нет, конечно! Но все реки, питавшие Аральское море, развернули в сторону хлопковых полей, понарыли каналов и арыков. Теперь мы видим, что видим. Этого уже не изменить.

В алмаатинском аэропорту нас встречали прямо у трапа. Восточное солнце горело слепяще, в воздухе ощущалось дыхание горной свежести, а внизу с букетом роз сиял лицом самый знаменитый русскоязычный поэт Казахстана Олжас Сулейменов. Первыми на трап выпустили женщин. Я шла за Риммой Казаковой. Олжас чуть ли не подхватил её, расцеловал, вручил цветы. Мне лишь вежливо кивнул, что было вполне естественно. Впрочем, букеты вручили всем и всех окружили гостеприимной заботой с первых шагов на этой прекрасной земле.

Потом во всех казахстанских газетах напечатают снимок, как мы, обукеченные, отходим от своего самолёта: впереди Сулейменов, а по бокам мы с Риммой Казаковой. Моё место в этом кадре было явно преувеличено.

Изо всех икарусных окон открывались большие и малые, близкие и далёкие картинки незнакомой жизни, малопонятной страны. Целиноград, где я жила двадцать лет назад, помнится мне степным, ветреным, новопостроенным городом с весьма суровым климатом. Алма-Ата – совсем другое. Город-яблоко! Этим всё сказано.

На приём в ночной рубахе

Заселились в гостиницу «Казахстан». Великолепно! Свой двухместный номер я делила с московской поэтессой Галиной Услугиной. Честно говоря, мы не испытывали большого интереса друг к другу, но и отчуждения не было.

Хозяева во всём старались угодить гостям, выражая тем самым не столько интерес к личностям, сколько уважение к советской литературе, её признанному значению в общественной жизни страны. Сказано витиевато, но так оно и было. Писатель – тогда звучало гордо! И началась вереница выступлений, экскурсий, творческих встреч, пресс-конференций, мастер-классов. К приехавшим подключили группу казахских писателей, среди которых радостно было увидеть моего сокурсника Улугбека Ездаулетова и казахского мэтра, известного всей стране поэта Сырбая Мауленова, с которым познакомилась ещё в Волгограде. Он приезжал в составе большой писательской делегации, подобной нашей. На одной из встреч Сырбай-ака предложил мне попробовать переводить его стихи на русский. И мы сотрудничали много лет. Переводы мои Мауленову нравились, он включал их в сборники и подборки для толстых журналов.

С Улугбеком и его женой мы посидели в скверике напротив гостиницы, весело поболтали. Я, с простой головы, предложила ему присоединиться к гостевой группе на предмет участия в вечернем банкете.

– Нет, Тань, нет! Нас строго предупредили, чтобы мы не липли к гостям, не лезли за банкетные столы. Здесь с этим чётко.

– Неужели и Мауленову нельзя?

– Мауленову, конечно, можно. Он же Мауленов! Его все уважают.

За ужином Римма Казакова, сидевшая напротив меня рядом с Константином Скворцовым, сказала:

– Татьяна, ты молодец! В твоих стихах чувствуется школа. Кто тебя пестовал?

– Да почти никто до ВЛК! Василий Фёдоров на VII совещании, Фёдор Сухов – больше своими книжками, Освальд Плебейский… Неудобно сказать, но главным учителем в поэзии считаю своего мужа, Василия Макеева. Сейчас вот – Межиров…

– Про Плебейского ничего не знаю, а Макеев как-то на слуху… Он учился в Литинституте?