Тридцатая любовь Марины

– Демократия! Да вы, бля, хуже дикарей, у Вас кто такой Толстой никто не знает! Вы в своем ебаном комфорте погрязли и ни хуя знать не хотите! А у нас последний алкаш лучше вашего сенатора сраного! Только доллары на уме да бабы, да машины! Говнюки ебаные! Тут люди жизнь за духовное кладут, Сахаров вон заживо умирает, а он мне про демократию, свинья, фирмач хуев! Приехал икру нашу жрать, которую у наших детей отняли! Пиздюк сраный! Вернется, слайды будет показывать своим говнюкам – вот она, дикая Россия, полюбуйтесь, ребята, а теперь выпьем виски и поедем в Голден Гейт Парк! Говно ты, говно ебаное!

Рыдая, она размахнулась и ударила Тони кулаком по лицу. Он попятился и сел на снег, очки полетели в сторону.

Марина, всхлипывая, побежала прочь.

Тони остался беззвучно сидеть на снегу.

Она бежала, хрустя ледком, растрепанные волосы бились по ветру:

– Гад какой…

Комсомольский оказался перед ней и, словно во сне, облитая желтым светом фонарей, выплыла, засияв золотыми маковками, игрушечная Хамовническая церковь святого Николая, в которую ходил седобородый Лев Николаевич, крестясь тяжелой белой рукой.

– Господи… – Марина бессильно опустилась на колени.

Храм светился в золотистом мареве, весенние звезды блестели над ним. Это было так прекрасно, так красиво той тихой, молчаливой красотой, что гнев и раздражение тут же отпустили сердце Марины, уступив место благостным слезам покаяния:

– Господи.. Господи…

Она перекрестилась и зашептала горячими губами:

– Помилуй мя, Боже, по велицей милости Твоей, и по множеству щедрот Твоих очисти беззаконие мое. Наипаче омый мя от беззакония моего, и от греха моего очисти мя, яко беззаконие мое аз знаю, и грех мой предо мною есть выну. Тебе Единому согреших и лукавое пред Тобою сотворих; яко оправдишися во словесех Твоих, и победиши внегда судити Ти. Се бо, в беззакониих зачат есмь, и во гресех роди мя мати моя. Се бо истину возлюбил еси; безвестная и тайная премудрости Твоея явил ми еси. Окропиши мя иссопом, и очишуся; омыеши мя, и паче снега убелюся. Слуху моему даси радость и веселие; возрадуются кости смиренные. Отврати лице Твое от грех моих и вся беззакония моя очисти. Сердце чисто сожизди во мне. Боже, и дух прав обнови во утробе моей. Не отвержи мене от лица Твоего и Духа Твоего Святаго не отыми от мене. Воздаждь ми радость спасения Твоего и Духом Владычним утверди мя. Научу беззаконныя путем Твоим, и нечестивии к Тебе обратятся. Избави мя от кровей, Боже, Боже спасения моего; возрадуется язык мой правде Твоей. Господи, устно мои отверзеши, и уста моя возвестят хвалу Твою. Яко аще бы восхотел еси жертвы, дал бых убо: всесожжения не благоволиши. Жертва Богу дух сокрушен; сердце сокрушенно и смиренно Бог не уничижит. Ублажи, Господи, благоволением Твоим Сиона, и да созиждутся стены Иерусалимския. Тогда благоволиши жертву правды, возношение и всесожигаемая; тогда возложат на алтарь Твой тельцы.

Она перекрестилась и тихо прошептала:

– Аминь…

Кто-то осторожно тронул ее за плечо.

Марина обернулась.

– Доченька, что с тобой? – испуганно прошептала стоящая рядом старушка. На ней было длинное старомодное пальто. Маленькие слезящиеся глазки смотрели с испуганным участием.

Марина встала с колен, посмотрела в глаза старушке, потом, вынув из кармана самсонову пачку червонцев, быстро сунула в морщинистую руку и побежала прочь.

– Постой… постой… куда же? – оторопело потянулась та за ней, но Марины и след простыл.

Белая дверь с медной ручкой распахнулась рывком и длинноногий, бритый наголо чернобородый Стасик артистично развел руками:

– Кто к нам пришел! Мариночка! Худые, но мускулистые руки обняли, он прижался пухлыми, пахнущими вином губами:

– Душечка… как раз вовремя…

И со свойственной ему мягкостью потащил в прихожую:

– Давай, давай, давай…

В огромной, отделанной под ампир квартире гремела музыка, плыл табачный дым, слышался говор и смех.

Стасик снял с Марины плащ, взъерошил ее волосы и боднул круглой непривычно маленькой головой:

–Мур, мур… красивая моя..

Марина погладила его кумпол:

– И ты под Котовского! Панкуешь?

– Нееет! – откинулся он, закатывая еврейские глаза, – Не панкую, а ньювейворю!

– Отлично, – качнулась Марина под тяжестью его рук, – Опять полна горница людей?

– Ага. У меня сегодня Говно куролесит. Пошли познакомлю, – он потащил ее за руку через длинный коридор, – Это классные ребята, из Питера. Только что приползли…

Они вошли в просторную, прокуренную комнату. На полу, диване и стульях сидели пестро одетые парни и девушки, в углу двое с размалеванными лицами играли на электрогитарах, выкрикивая слова в подвешенный к потолку микрофон. Две невысокие аккустические колонки ревели грозно и оглушительно. Марина присела на краешек дивана, Стасик опустился на пол. усевшись по-турецки. В основном пел один парень – высокий, в черных кожаных брюках, желтом пиджаке на голое тело, с узким бледным лицом, на высоком лбу которого теснились красные буквы: ГОВНО.

Его худощавый товарищ в черном тренировочном костюме, с разрисованными цветочками щеками подыгрывал на бас-гитаре, притопывая в такт белыми лакированными туфлями.