Тридцатилетняя война и вступление в нее Швеции и Московского государства

Формально в дипломатических переговорах речь шла только о первой величине. Бояре в 1634 г. и позже неоднократно вычисляли перед шведскими послами, сколько за 1628–1633 гг. «в том хлебе учинилося великому государю нашему убытка» от продажи хлеба шведскому королю без пошлин и «по меньшей цене»/«по приимочной цене»[273]; за эту немалую цифру «уступки» они требовали взаимного благоприятствования в приобретении шведского вооружения для русской армии. Юридически речь могла идти только об этой стороне субсидий, хотя московское правительство не могло не знать, что оно дает хлеб шведскому королю не для чего иного, как для выгодной перепродажи. Правда, шведские послы, столь откровенно разъяснявшие военно-политическое назначение субсидий, с удивительным упорством старались скрыть тот способ, каким Швеция использует русскую помощь. Они неизменно уверяли, что хлеб нужен непосредственно для пропитания «великого войска» Швеции ввиду постигших. Швецию неурожаев, отсутствия продовольственных запасов в Померании, Пруссии и пр.

[274] При этом они впадали в очевидные противоречия и прибегали к самым неправдоподобным вымыслам. Так, в 1629 г. в особом письме послы, уверяли, что Густав-Адольф хотел-де хлеб везти прямо в Швецию через Балтийское море, но так как сезон упущен, то придется везти его через Архангельск «и, закупив тот хлеб, отвозить в голландскую землю», а с голландскими купцами Густав-Адольф будто бы уже заключил договор о том, что они перевезут ему этот хлеб через Померанию и Пруссию[275]

, — все это говорилось для того, чтобы объяснить, почему закупленный хлеб адресуется в Голландию. Подчас, увлеченные деловыми расчетами, шведские послы говорят о сумме «убытка», который потерпел их король из-за невозможности закупить весь разрешенный хлеб, но, спохватившись, добавляют про «скудость в запасах в его великих полках»[276]. Посол Мониер в 1630 г. жалуется, что, кроме шведов, хлеб покупают другие иностранцы «и промышляют [перепродают] в другие государства, а государю-де ого Густаву-Адольфу, королю, хлеб надобен не для промыслу, для ратных людей», и, искусно сплетая эту ложь с правдой, от имени Густава-Адольфа заявляет, что другие государи просят у царя разрешения на закупку и вывоз хлеба «по заводу и умышленью торговых людей», ищущих корысти, он один имеет «добрую причину и доброе раденье», ищет не своей прибыли, а мирской

[277].

В действительности Швеция в тот момент не нуждалась в русском хлебе in natura

: канцлер Оксеншерна заявил в 1631 г., что Швеция сама способна вывозить ежегодно 7 тыс. тонн зерна[278]; если это и не так, доставка в Швецию остзейского хлеба была бы неизмеримо проще, чем русского через Архангельск. Правда, последний был дешевле, но не следует забывать, что его приходилось бы провозить в Швецию мимо Амстердама, где он мог быть продан очень дорого, и поэтому неосуществление этой возможности было бы экономически совершенно равносильно приобретению шведским правительством хлеба по дорогой амстердамской цене. Речь идет именно об операциях правительства, а не частных шведских купцов, и, повторяем, правительство не использовало in natura русский хлеб ни для населения Швеции, ни для армии за пределами страны. В сущности, ему было совершенно безразлично, перепродавать ли хлеб или другой товар; так, из донесений Родеса королеве Христине в 1650 г. мы узнаем, что разрешенный ей Алексеем Михайловичем к вывозу якобы для нужд шведской армии хлеб может быть получен лишь по цене, более высокой, чем предполагалось (голландскими контрагентами), «так что на зерне на этот раз из-за высокой цены можно получить мало прибыли», вследствие чего Родес предлагает вложить порученные ему шведские государственные средства не в хлеб, а в персидский шелк-сырец, который может быть дешево куплен в России и дорого продан на Западе. Вообще хлебные закупки в этой переписке отчетливо выступают в плане международных финансовых операций — вперемежку с акцентом векселей, валютными сделками и пр.[279]