Тринадцатая сказка

— Может, поменяемся: сигарету на чашку чая? — предложил он.

Он вошел внутрь — впервые со дня смерти Джона — и сел на обычное место Джона, положив локти на стол. Я заняла кресло в углу, где прежде сидела Миссиз. Мы пили чай в молчании; дым от наших сигарет ленивыми клубами и спиралями поднимался к закопченному потолку. После того как мы сделали по последней затяжке и погасили окурки в блюдце, заменявшем пепельницу, он так же молча встал, вышел наружу и занялся своим делом. А на другой день, принеся овощи, он уже без приглашения прошел на кухню прямиком к стулу Джона и протянул мне сигарету еще до того, как я поставила на огонь чайник.

Мы с ним никогда не разговаривали. Но ежедневные перекуры с чаепитием вошли у нас в привычку.

Эммелина, просыпавшаяся не раньше полудня, после обеда нередко гуляла вблизи огорода и наблюдала за работой юнца. Я ее за это ругала: «Не забывай, что ты дочь владельца дома, а он простой садовник. Ради бога, веди себя прилично!» Но для нее моя брань была как о стену горох. Эммелина охотно дарила свою лениво-безмятежную улыбку всякому, кто привлекал ее внимание. Я старалась не упускать их из виду, держа в уме слова Миссиз о том, как каждый мужчина хотел дотронуться до Изабеллы, едва ее увидев. Правда, юнец вроде бы не выказывал намерения дотронуться до Эммелины. Он приветливо с ней беседовал, а то и шутил, вызывая ее смех, но не более того. Однако на душе у меня было неспокойно.

Иногда я следила за ними из окна второго этажа. И вот как-то теплым солнечным днем я увидела Эммелину полулежащей на травке, подперев рукой голову. В этой позе четко обрисовывалась линия ее бедра. Он повернул голову, отвечая на какую-то ее реплику; под его взглядом она мягко перекатилась на спину и ленивым жестом убрала со лба прядь волос. Томная чувственность этих движений навела меня на мысль, что Эммелина вряд ли будет сильно возражать, вздумай он до нее дотронуться.

Но он, ответив Эммелине, повернулся к ней спиной и как ни в чем не бывало продолжил свою работу.

На следующее утро мы с ним курили на кухне, и я нарушила обычное молчание.

— Не трогай Эммелину, — сказала я ему. Он как будто удивился.

— А я ее и не трогал.

— Это хорошо. И впредь не пытайся.

На этом я сочла разговор законченным и погрузилась в молчание, но после затяжки он вновь подал голос:

— Я не хочу трогать Эммелину.

Я слышала, что он сказал. Я слышала, как он это сказал. Я уловила необычную интонацию. Я поняла, что он имел в виду.

Не глядя на него, я затянулась. Потом я медленно выдохнула дым, по-прежнему на него не глядя.

— Она добрее, чем ты, — сказал он.

Моя сигарета не была докурена и до половины, но я раздавила ее на блюдце. Затем я подошла к двери кухни и распахнула ее настежь.

В дверном проеме он остановился лицом ко мне. Я стояла холодно и твердо, как скала, глядя прямо перед собой — на верхнюю пуговицу его рубашки.

Его адамово яблоко дернулось вверх-вниз, когда он сглотнул слюну.

— Будь подобрее, Аделина, — пробормотал он.

В гневе я вскинула глаза, намереваясь испепелить его взглядом. Но меня ошеломило выражение его лица: нежное и просящее. На какую-то секунду я… я смутилась.

И он попытался этим воспользоваться. Он поднял руку с явным намерением погладить меня по щеке.

Но я оказалась быстрее и ударом кулака отбросила его руку в сторону.

Удар был не болезненным. И я не хотела его обидеть. Но он выглядел обиженным. И разочарованным.

И он ушел.

На кухне сразу же стало очень пусто. Миссиз ушла. Джон ушел. А теперь ушел и этот парень.

«Я вам помогу», — сказал он тогда. Но это было невозможно. Как он мог мне помочь? Как кто-нибудь вообще мог мне помочь?

* * *

Простыня была покрыта оранжевыми волосами. Я ходила по ним; они цеплялись к моим туфлям. Все подкрашенные волосы были обрезаны, а то немногое, что осталось на черепе мисс Винтер, имело чисто-белый цвет.

Я сняла полотенце и смахнула отдельные волоски, приставшие к ее шее.

— Дайте мне зеркало, — сказала мисс Винтер.

Я подала ей зеркальце. Стриженная почти наголо, она сейчас напоминала поседевшего ребенка.

Мисс Винтер уставилась на свое отражение. Долго и мрачно она глядела себе в глаза, а затем положила зеркальце на стол лицевой стороной вниз.

— Именно то, что мне было нужно, — заявила она. — Благодарю вас, Маргарет.

Покинув ее, я вернулась к себе в комнату, думая о том юнце. О нем и Аделине. О нем и Эммелине. И еще я подумала об Аврелиусе: найденыше в чужих обносках, засунутом в холщовый мешок вместе с ложкой из столового набора Анджелфилдов и страницей из «Джен Эйр». Я думала обо всем этом долго, но так ни до чего и не додумалась.