Тритогенея Демокрита

Простые радости и печали — ступени лестницы, по которой шагает жизнь. И сегодня он уже думал об этом — о детских голосах и толкотне в доме, о щедром очаге, о надежной кровле, когда ненастье. Он думал о будущем замужестве Алкибии, о ее детях. Дети наших детей, внуки — русло, по которому устремляется в будущее наше бессмертие. Жаль только, что волна знаний в этом потоке не всегда достигает дальних берегов. Русло жизни преграждают войны, болезни, стихии. Общество далеких потомков, лишенное нашей памяти, наших знаний, не станет ли обществом дикарей? Пусть в нем не будет крови моей, пусть ему достанется память моя. Дети памяти — книги. Они рождаются от любви ко всем людям. Философия — это любовь к мудрости и любовь к человечеству.

Он сходил в дом за чернилами и принялся за работу. Проходя по двору, увидел Диагора, который лежал у колодца в тени ореха, и сидящую рядом с ним Алкибию. Они разговаривали до его появления — он слышал их голоса — и замолчали, как только увидели его.

Демокрит решил, что Алкибия много времени проводит в обществе Диагора, что пора уже отправить Диагора домой, тем более пора, что лечение успешно закончено, а глупышка Алкибия слишком внимательно слушает стихи про любовь. Алкибия — не для Диагора, слабого и переменчивого, как утренний ветер.

Эти мысли несколько раз беспокоили его во время работы, мешали ему, отчего он почувствовал усталость раньше обычного. А тут и Клита вернулась из города с двумя слугами Диагора, принесшими вино, сыр, мед и гусей. Во дворе стало шумно. Дым от костра, на котором Клита тотчас же принялась смолить гусей, ветерком заносился за угол дома, прямо к Демокриту.

— Выкуривают! — рассмеялся Демокрит, преодолев раздражение. — Как блоху из курятника.

Он отнес в дом чернильницу, зачиненные мемфисские камышинки, свитки папируса и попросил у няньки кружку козьего молока и кусок хлеба.

— Я поброжу по окрестностям, пока все занимаются стряпней, — сказал он Клите. — Устроим праздник кружек, не так ли? — крикнул он Диагору, который вместе со слугами и Алки-бией занимался тем, что смешивал вино с медом, переливая его из амфоры в чаши и разбавляя водой из колодца.

— Хвала Асклепию и тебе, учитель! — откликнулся Диагор.

Выпив молоко, Демокрит взял свой посох и вышел за ворота. Какое-то время он стоял, размышляя о том, куда бы пойти. Он давно исходил все ближние окрестности. Иные пастухи и люди, работающие на огородах, уже приветствуют его как старого знакомого, предлагают взглянуть на травы или семена, которые им удалось для него собрать, спрашивают его советов, когда болеют их близкие или хворь нападает на животных, просят, чтобы он предсказал погоду, а если можно, то и судьбу. Он не раз бывал в поселке свободных ремесленников, заходил в мастерские гончаров, ткачей и кузнецов. И там — болезни, и там — боязнь судьбы. Судьба рабов — прихоть и воля их хозяев, судьба хозяев — прихоть и воля богов, но и боги не могут избежать своей участи, имя которой Ананкэ⁴⁶. Все — рабы. Причина всеобщего рабства — невежество. Только знание законов природы избавит людей от рабства, потому что только знание принесет изобилие при малых затратах труда и рассеет страх перед неведомым, ибо последнего не станет. И значит, исчезнут боги…

Говорят, что человек рождается свободным. Это ложь. Человек рождается рабом. Свободным его делают знания.

— Да уж вернись, — сказала ему Клита, видя, что он стоит за воротами. — Ведь тебе не хочется уходить: так чудно пахнет летний мед и наксийское красное вино.

— Когда запахнет жареным гусем, я вернусь, — смеясь, ответил Демокрит.

«Когда впереди веселье, можно хлебнуть печали», — сказал он себе, направляясь к темной кипарисовой куще, к старому кладбищу, которое он всегда обходил стороной. Кладбищенские травы, считал он, не годятся для лекарств, потому что растут на могилах мертвых. Впрочем, кто знает, возможно, что это и не так. Скорее всего, не так. И все же не следует тревожить мертвых, срывая травы на их могилах. Пусть прорастает их прах из темной глубины к свету, к теплу, к птичьим песням, к ветрам и дождям и снова включается в круговорот жизни травинкой, листком, цветком.

Нигде кипарисы не пахнут так густо и не бывают так темны, как на кладбищах. Только на кладбищах растут такие высокие и многоцветные мальвы — белые, желтые, красные, малиновые, сиреневые. В густой тени кипарисов они горят, как огни, как отсветы тех печальных костров, на которых сжигают покойников, как отзвуки несбывшихся надежд, любви, вечной разлуки и смертельной тоски. Самое священное — лист мальвы: в нем тайна; самое мудрое — число: в нем закон; самое удивительное — человек: он дал имена всем вещам. Так говорил Пифагор. Он же наивно полагал, что землетрясения бывают тогда, когда много покойников сходится вместе. Увы, нет более тихих мест на земле, чем кладбища.