Трое в доме, не считая собаки

Хоронили Лизу Петренчиху. Молодую, сильно болевшую сердцем женщину. Казалось бы – не событие. Но вокруг Лизы была масса всего интересного. Во-первых, неизлечимая болезнь сердца. Мы, дети, первый раз про такое узнали: болезнь называлась «порок». Во-вторых, ее мать имела всего одну ногу, а другая была у нее деревянная.

Она оставляла после себя глубокие круглые ямки в земле, и кто-то видел, что после дождя вода в этих ямках мигом вскипает и из них долго идет пар. Естественно, мать считали ведьмой. В-третьих, Лиза Петренчиха гуляла с немцами как хотела. В нашем городке был всего один немецкий танк – так вот ее на нем немцы катали. А уж про их «Виллисы» и разные другие двигалки – и говорить нечего. Но никто в Лизу камнем не кидал, хотя немцы были враги. Говорили об этом тихо и сочувственно, как моя бабушка. «Хай, – говорила она (это в смысле „пусть“, а не в смысле „хай Гитлер“), – хай! Ей-то жить осталось всего ничего. Разве она виновата, что война? До конца ее ей все равно не дожить».

Конечно, мы были темные и жили на оккупированной территории, а потом лет десять писали в анкетах: «Был на оккупированной территории», – и мало не казалось. Так что бабушка говорила «хай!», не подозревая, что под танк надо было бросить гранату, а оставшуюся жизнь всю до капли отдать родине, а не пользоваться ею самой. Ишь! Одним словом, хоронили сильно гулящую, а цветы сыпали всю дорогу, как стахановке. (Это уже более позднее осознание.) А ведь нас уже освободили, и все, кто попался под руку, уже сидели в допре, но эти похороны, как я понимаю сейчас, были органами не учтены, а может, все дело было в том (так и было, так и было), что вернулся с фронта подраненный Лизкин муж, а был он аж майор, и его прочил размордевший в эвакуации райком в свои ряды.

Что я наблюдала, сидя на верхотуре тополя? Сине-белое мертвое лицо, опухшее от горя живое лицо «костяной ноги» и очень красивого дяденьку, который держал на руках Вальку, свою дочь и, естественно, дочь покойницы. Валька была горда так, что даже нам, тогдашним ирокезам, было неловко. Видимо, пребывание на руках живого папы-майора было выше горя от лежащей в гробу мамы. Мам вокруг (живых, конечно) было навалом, а пап, считай, не было ни у кого. Ну, и что тут может стать важнее?

Похоронили. Выпили. Говорят, «костяная нога» кричала, что лучше б ее Бог прибрал, калеку. Правильно кричала, между прочим, все так думали. Хотя, говорили, у покойницы сердца считай не было, какой от нее прок жизни? Опять же, удачно умерла, муж не знает про ее игрища на танке. А если и узнает, то что он будет делать? Выкапывать гроб? Нет, что ни говори, но смерть – умница, она в жизни разбирается лучше, чем мы, дураки.

Глава вторая

Зависть и тайна

И идет себе время, идет…

Я всегда любила идти навстречу идущей с базара бабушке. Увижу ее издали – и аж захожусь от радости и бегу, бегу… Она дает мне поднести творожок в белой хрусточке или там пяток яичек в кулечке. «Осторожно неси, осторожно». И я молитвенно несу, стараюсь. Но на этот раз бабушка была на себя не похожа, прогнала меня, не дала ничего, влетела во двор, села, едва дыша, и кричит: «Катя! Катя!» Мама вышла с мыльными руками до самых подмышек – у нее большая стирка.

– Катя! Я такое тебе скажу, такое… – задыхаясь, говорит бабушка. – Ты чула (в смысле «слышала»)? Они, оказывается, живут друг с другом, – она посмотрела на меня. – Иди, детка, отсюда, иди. – И я отхожу и прячусь за угол, чтоб все слышать. – Ну, мать Лизки Петренчихи и ее майор… Живут и спят почти с самых похорон и собираются жениться.

Я не вижу маминых глаз, но я так хорошо их знаю. Они у нее небольшие, но абсолютно круглые, такой фасон. И когда она удивляется, они делаются у нее в высоту больше, чем в ширину. Они становятся как бы поперек лица. И мама становится смешная, похожая на сиамскую кошку, которая хочет спрыгнуть с комода.

– Мне сорок восемь, – говорит бабушка, – мы с колченогой ровесницы, а сколько ж зятю, не знаешь?

– Знаю, – говорит мама, – он учился с Николаем (мой отец), значит, ему тридцать три…

– Это ж надо такое взять в голову! Пятнадцать лет разница. И без ноги…

Бабушка как-то так надолго задумалась, что мне стало важно увидеть ее лицо, и я вышла из-за угла. Стоило того! У бабушки было опрокинутое лицо, оно как бы все смотрело не на нас, а на что-то в себе, что-то глубокое, еле видимое. Но ей явно плохо удавалось видеть это нечто (слово «нечто» – курсивом) глазами, развернутыми на девяносто градусов.

– Ну, – сказала мама, – если б не нога, то она ведь красавица. Просто она махнула на себя рукой из-за Лизки, ходила, как старуха. А она красивее покойницы в сто раз. И опять же Вальку кто растил, пока Лизка тешила свою дырочку?

– Но смела бы я такое сделать? – гневилась бабушка, так, видимо, и не сумев понять, что там внутри ее сверкануло разом горячим светом и куда-то делось.

– У тебя муж! Ты что? – закричала мама. – Какие могут быть сравнения? Просто на голову такое не наденешь!