Трое в лодке (не считая собаки)

Монахи-цистерцианцы, аббатство которых стояло здесь в тринадцатом веке^{*}, вместо обычной одежды носили грубую рясу с клобуком, не ели ни мяса, ни рыбы, ни яиц, спали на соломе и служили ночную мессу. Дни свои они проводили в труде, чтении и молитвах; жизнь их была отмечена безмолвием смерти, ибо они давали обет молчания. Мрачную жизнь вело это мрачное братство в благостном уголке, который бог создал таким ярким и радостным! Как странно, что голоса Природы, звучавшие повсюду вокруг — в нежном пении вод, в шелесте прибрежных трав, в музыке шуршащего ветра, — не научили их смыслу жизни более истинному. Они слушали здесь, долгими днями, в молчании, не раздастся ли голос с небес; каждый день и каждую ночь этот голос взывал к ним на тысячу разных ладов — но они ничего не слышали.

От Медменхэма до живописного Хэмблдонского шлюза река полна тихой прелести, но пройдя Гринлэндс, становится скучноватой и голой, и так до самого Хенли. Гринлэндс — совершенно неинтересное место; туда ездит на лето владелец киоска, в котором я покупаю газеты. (Там можно частенько увидеть, как этот тихий, непритязательный джентльмен бодро работает веслами или сердечно беседует с каким-нибудь престарелым смотрителем шлюза.)

В понедельник утром в Марло мы встали более-менее рано и перед завтраком пошли искупаться. На обратном пути Монморанси повел себя как форменный осел. Единственный предмет, по поводу которого наши с Монморанси мнения серьезно расходятся, — это кошки. Я кошек люблю, Монморанси не любит.

Когда кошка встречается мне, я говорю «Бедная киска!», нагибаюсь и щекочу ее за ушами; кошка задирает хвост чугунной трубой, выгибает спину, начинает вытирать нос мне об брючины, и кругом царит мир и благоволение. Когда кошка встречается Монморанси, об этом узнаёт вся улица, при чем на каждые десять секунд расходуется такое количество бранных выражений, которого обыкновенному порядочному человеку хватило бы на всю жизнь (если, конечно, пользоваться осмотрительно).

Я не осуждаю его (как правило, я довольствуюсь просто затрещиной или швыряю камнем), так как считаю, что порок этот — природный. У фокстерьеров этого наследственного греха приблизительно в четыре раза больше, чем у остальных собак, и нам, христианам, со своей стороны требуются годы и годы терпеливых усилий, чтобы добиться сколько-нибудь ощутимого исправления в безобразии фокстерьерской природы.

Помню, как-то раз я стоял в вестибюле хэймаркетского универсального магазина, в полном окружении собак, которые дожидались своих хозяев, ушедших за покупками. Там были мастифф, один-два колли, сенбернар, несколько легавых и ньюфаундлендов, гончая, французский пудель (поношенный в середине, но голова кудлатая), бульдог, несколько существ в формате Лоутер-Аркейд^{*}, величиной с крысу, две йоркширские дворняжки.

Они сидели, терпеливые, благообразные, задумчивые. В вестибюле царила торжественная тишина, создающая атмосферу покоя, смирения и мягкой грусти.

Но вот вошла прелестная молодая леди с кротким маленьким фокстерьером; она оставила его на цепочке между бульдогом и пуделем. Он уселся и с минуту осматривался. Затем воздел глаза к потолку и, судя по их выражению, задумался о своей матушке. Затем зевнул. Затем оглядел других собак, молчаливых, важных, полных достоинства.

Он посмотрел на бульдога, безмятежно дремавшего справа. Затем посмотрел на пуделя, надменно застывшего слева. Затем, безо всяких прелиминариев, без намека на какой-либо повод, цапнул пуделя за ближайшую переднюю ногу, и вопль страдания огласил тихий полумрак вестибюля.

Найдя результат первого эксперимента весьма удовлетворительным, песик принял решение продолжать и задать жару всем остальным. Он перескочил через пуделя и мощно атаковал колли. Колли проснулся и немедленно вступил в шумную свирепую схватку с пуделем. Тогда фоксик вернулся на место, схватил бульдога за ухо и попытался его оторвать, а бульдог, животное на редкость непредубежденное, обрушился на всех, до кого только смог добраться (включая швейцара), предоставив нашему славному фокстерьерчику возможность беспрепятственно насладиться дуэлью с йоркширской дворняжкой, исполненной равного энтузиазма.

Людям, которые разбираются в собачьей натуре, нет нужды объяснять, что к этому времени все остальные собаки в этом вестибюле бились с таким исступлением, словно от исхода сражения зависело спасение их жизни и имущества. Большие собаки дрались между собой сплошной кучей; маленькие также дрались друг с другом, а в перерывах кусали больших за ноги.

Вестибюль превратился в пандемониум. Шум стоял адский. Вокруг здания собралась толпа, и все спрашивали, не происходит ли здесь заседание приходского управления или церковного совета; если нет, кого, в таком случае, убивают и по какой причине? Чтобы растащить собак, принесли колы и веревки; позвали полицию.