Трофейщик

Утром он вышел на улицу купить сигарет. Ларек, стоящий совсем рядом с домом, был открыт. Алексей протянул деньги в окошечко, но у продавца вышла какая-то заминка — он неловко взял у Алексея пятерку и тут же уронил ее на пол. После чего сам исчез из виду, нагнувшись за деньгами под прилавок, и завозился, невидимый, зашуршал чем-то, послышались глухие удары о стенку ларька, продавец пыхтел внизу, задевая плечами за ящики с товаром — водочными бутылками, упаковками «Баунти» и коробками сигарет, — чертыхался, но никак не мог, видимо, найти спланировавшую куда-то купюру. Алексей стоял, переминаясь с ноги на ногу, шли минуты, он начинал нервничать, как всегда, когда ему приходилось стоять в очереди либо просто вот так бессмысленно ждать, когда кто-то наконец соизволит выполнить свои непосредственные обязанности. В очередях он обычно не стоял — предпочитал лучше пройти лишний квартал до другой булочной, гастронома или ларька, чем хоть на пять минут примкнуть к угрюмому и покорному сообществу, привычно убивающему свое время в тягучем ожидании. На узкой железной полоске, выступающей перед окошечком и служащей зачаточным — или, скорее, недоразвитым — прилавком, было нацарапано слово, знакомое каждому с детства, — короткое, омерзительно конкретное, бесполое, как ни странно, слово — выразитель безысходной, ставшей естественной частью человеческого существования тоски, слово, которое должно быть начертано на знамени всего советского народа. Алексея при виде этих доморощенных граффити всегда охватывала невыносимая скука и жалость к согражданам. Он вспоминал фотографии Нью-Йорка, которые показывал ему его американский приятель, вспоминал разноцветные, разрисованные затейливыми узорами и расписанные немыслимыми шрифтами стены негритянских кварталов, и ему становилось просто обидно за свой народ, за его ограниченность и самодовольство! «Хуй!» — и все, мол, этим сказано, чего еще мудрить! На окнах вагонов метро нацарапанное монеткой, на стенах домов — мелом, краской, углем, вырезанное перочинным ножиком на школьных столах и стульях, старательно закрашиваемое, но все равно отчетливо читающееся, на кафеле кабинок общественных туалетов — пальцем и… Алексей сплюнул и попытался заглянуть через маленькое квадратное окошечко внутрь ларька.

Там тем временем прекратилось всякое шевеление и стояла полная тишина. Он постучал по стеклу, встав на цыпочки, попытался сверху через ряды сигаретных пачек разглядеть продавца, но не обнаружил его. Ларек был маленький, Алексей видел часть пола, табурет, стоящий рядом с ним термос, но, к удивлению его, продавца внутри не было. Как он успел выйти так незаметно? Алексей сделал шаг в сторону и увидел, что единственная боковая дверь в ларек заперта снаружи на обычный дешевый висячий замок. Свалил-таки! Но зачем? Неужели решил обмануть на пять тысяч? Да нет, бред какой-то. Что за дела? Алексей почувствовал себя неуютно, как бывало всегда, когда он переставал контролировать ситуацию и оказывался в зависимости от кого-то, особенно если этот кто-то был неизвестен ему и предсказать дальнейшие события не представлялось возможным.

В другой раз он бы плюнул, ругнулся про себя и пошел бы дальше, забыв через минуту идиотское происшествие, но сейчас что-то мешало ему отойти от ларька. И не просто отойти — он понимал, что даже повернуть голову и осмотреться ему становится тяжело и почему-то страшно. Страх взялся непонятно откуда, и стоило только Алексею обозначить его, как он начал усиливаться, обволакивать его душным холодным облаком, начал застилать глаза, заморозил позвоночник и облепил ноги тяжелой невидимой грязью. С трудом, медленно, словно вместо воздуха его окружал густой кисель, Алексей всем телом развернулся и посмотрел на улицу. Вот оно! Улица была совершенно пуста. Вернее, вдалеке, метрах в пятидесяти, она жила своей обычной жизнью начала рабочего дня, первого дня недели. Там ехал троллейбус, удаляясь от Алексея, через проезжую часть перебегали люди, по тротуару брели собачники со своими любимцами, на перекрестке перед светофором возле остановившихся «жигулей» стоял милиционер и молча, недвижимо выслушивал объяснения владельца машины, махавшего руками, — красный пиджак его развевался по ветру и выглядел намного более ярким, чем мутный глазок светофора. Что он говорил, Алексею не было слышно, как, впрочем, и монотонного шороха троллейбуса, отрывистого лая собак, не было слышно ни стука каблуков, ни рычания разрегулированных двигателей истаскавшихся по питерским ухабистым дорогам стареньких машин.

Алексей резко обернулся — сзади улица была так же пуста до самого конца. С этой стороны она упиралась в Каменноостровский проспект, и ни одного пешехода не было видно на ней — только по проспекту, на миг появляясь в просвете между старыми домами Пушкарской, проносились редкие автомобили — слишком редкие для такого часа.