Троя. Величайшее предание в пересказе

На девятый день Диоскуры – братья Елены Кастор и Полидевк – получили из Аркадии сообщение и, коротко извинившись, поспешили в дорогу. Что-то там с давней враждой между ними и их двоюродными братьями[87]. А на следующий день пришла депеша и для Менелая – его ждали на погребении деда по материнской линии, КАТРЕЯ Критского. Ни о чем не подозревая, он немедля отправился в путь.

И вот Парису и его свите представилась возможность разграбить дворец и похитить беззащитную Елену. С собой забрали они и Елениного малыша Никострата, а также рабыню-служанку Эфру, мать Тесея; а вот дочку Гермиону оставили в Спарте.

Сразу возникает уйма вопросов. Похитили ли Елену против ее воли? Влюбилась ли она в Париса так, как люди влюбляются обычно? Оба они, как ни крути, были молоды и прекрасны собою, – или же все это подстроила Афродита, крепко помнившая о своем обещании? Разумеется, в некоторых пересказах этой истории богиня отправила сына своего Эрота в Спарту, чтобы пустил он стрелу в Елену, и та влюбилась в Париса. Стояла ли Афродита и за смертью Катрея – тем внезапным событием, что так кстати отвлекло Менелая?[88] Все эти вопросы возникали всегда, и их продолжат задавать до скончания времен, однако с уверенностью можем сказать, что Парис отплыл, увозя с собой значительную часть дворцовых сокровищ Менелая, включая и величайшее из них – красавицу Елену.

На обратном пути в Трою Парис останавливался на Кипре, в Египте и в Финикии. Финикийский царь Сидон гостеприимно увеселял его и за все свои хлопоты был убит. Парис разворовал тамошнюю сокровищницу и продолжил путь в Трою, нагрузив все свои суда.

Приама, Гекубу, Деифоба, Гектора и всю царственную семью Трои явление Елены потрясло, однако их расположило к ней ее обаяние, ослепила красота, а также зачаровали сокровища на кораблях – роскошь, добытая в Спарте и Финикии. Новую невесту Париса приняли во дворце с большим теплом.

Кассандра бросилась объяснять им, что из-за присутствия Елены Троя неминуемо будет уничтожена и все погибнут, но ее словно бы никто не слышал.

– Кровь, пламя, убийство, разруха и смерть – всем нам! – надрывалась она.

– Ну, за Елену! – провозгласил Приам, поднимая кубок с вином.

– За Елену! – вскричали придворные. – За Елену Троянскую!

Все греки (за вычетом одного) чтут свою клятву

Для участия в погребальных церемониях своего деда Катрея Менелай и Агамемнон добирались на Крит порознь. На Пелопоннес же они вернулись вместе.

– Поедем к нам, побудешь со мной и с Еленой, – уговаривал Менелай брата, когда их корабль вошел в воды Арголидского залива.

– Любезен ты, но я спешу домой к Клитемнестре и детям.

– Всего на несколько дней. Там Парис, троянский царевич, о котором я тебе рассказывал, он со своей свитой по-прежнему у нас. Я б вас познакомил. Хорошие отношения с Троей в наших общих интересах.

Агамемнон буркнул: так уж и быть – и сошел вместе с братом в порту Лаконики Гитионе.

Добравшись до Спарты, они застали в царском дворце форменный кавардак. Пока Парис и его люди грабили и разоряли дворец в свое удовольствие, челядь и рабов они заперли в погребах. Но Менелая, подобно молнии Зевса, наповал сразило именно похищение сына Никострата и, что превыше всего – превыше всего на белом свете, – похищение возлюбленной Елены, жены и царицы.

Агамемнон взревел от ярости. Для него это была не личная утрата, а нечто куда худшее – поругание, оскорбление, жест пренебрежительного подстрекательства и предательства, и все это – здесь, на его Пелопоннесе, который Агамемнон считал своей вотчиной.

– Я слыхал, царь Приам мудр, – громыхал он. – Слыхал, он почтен. Вранье эти слухи. Ни то он, ни другое. Бесчестен он. Пойдя против Агамемнона, он показал себя глупцом. – Агамемнон был из тех, кто не прочь говорить о себе в третьем лице.

Великий рог – метафорический, не всамделишный – протрубил по всем царствам, провинциям и островам Греции. Царей, вождей, старейшин, князьков, воевод, знать, землевладельцев и мелких прихлебателей, кто собрался когда-то в Спарте ради руки Елены и поклялся защищать и чтить ее брак, теперь сзывали исполнить клятву.

Гомер нигде не именует армию союзников, созванную Агамемноном, «греками» и очень редко называет их даже «эллинами». Обычно он зовет их «ахейцами» – в честь Ахеи, области на севере центрального Пелопоннеса, куда входили земли Коринфа, Микен и Аргоса[89], но когда-то Ахеей считался весь полуостров, включая города-государства на юге Пелопоннеса Спарту и Трезен. Вслед за Гомером я буду называть союзников ахейцами, аргивянами (или аргосцами, «из Аргоса»), данайцами[90], эллинами или панэллинами, но чаще – просто греками…