Троянский кот

— Насчет Рокуро-Куби ты бы уж молчала! Зачем ты их на девочку навела? — строго спросил Бэнкей. — Тебе-то что — а ее бы загрызли… И меня с ними стравила, между прочим.

— Выслушай меня, — сказала красавица. — Да, в этом я была перед тобой неправа. Я заставила тебя сражаться с Рокуро-Куби, потому что не видела другого способа спасти Юкинари! А девочке ничего не угрожало. Я бы при опасности вышла из ее тела — и Рокуро-Куби отступились бы от нее. Они же мое лицо запомнили!

— Отступятся эти звери, как же!

— Прости меня, если можешь, — жалобно попросила она. — Конечно же, я действовала, не подумав! Но я сейчас все тебе объясню!

— Простил… — проворчал Бэнкей.

— Знаешь ли ты, кто я? Почему я вернулась в мир людей? Чего искала? О чем тосковала?

— Ты призрак Оно-но Комати, сама сказала, — стараясь не глядеть в сверкающее нездешней белизной лицо, отвечал монах. — Над тобой заклинания читать надо… И шла бы ты оттуда, откуда появилась…

— Я уйду… — печально пообещала Комати. — Только выслушай! И если ты, услышав мою историю, прогонишь меня прочь, — я уйду. Без единого слова…

— Говори, — позволил Бэнкей и отвернулся.

— Я была прославленной красавицей, — начала она, — и мне даже в голову не приходило, что я могу утратить красоту. Я писала стихи, и даже предположить не могла, что настанет день — и я не смогу сложить танка… Но все это случилось.

— К тебе пришла старость, — понимающе сказал монах. — Она ко всем приходит.

— Но не все так оплакивают свою красоту и свой талант! воскликнула Комати. — Если бы знал, каково это — владеть красотой, покоряющей страны, и талантом, равным которому нет в столице! И в отчаянии чувствовать, как они понемногу покидают тебя… А как меня любили, как меня желали! Ливень сердечных посланий и любовных просьб обрушивался на мою глупую голову — и вся моя молодость была чередой летних яростных ливней. Но теперь я вижу — мое сердце не ведало тогда приливов искренности, ни капли правды не было в моих ответных письмах. Нужно было дожить до самой убогой и отвратительной старости…

— Умные женщины, еще не утратив красоты окончательно, постригаются в монахини. Лучше отказаться от чего-то добровольно и с достоинством, чем смотреть, как тают последние крохи… — и Бэнкей вздохнул, потому что и среди монахинь он не видел должного отрешения от мирских страстей.

— Я не могла… — прошептала красавица. — Я не могла… Бэнкей, ты не поверишь мне, но больше всего я сожалела о том, что в моей жизни не было любви… что моя красота и, возможно, талант, помешали мне изведать истинную любовь…

— Тебе? — забыв от изумления все свои обеты и запреты, Бэнкей резко повернулся к Комати. — Ты?..

— Я была слаба и искала того, что ищут слабые души — полутонов, оттенков, отзвуков, сновидений… Когда в мою жизнь вошел тот мужчина, я не поверила ни ему, ни себе. Я сказала — сто ночей подряд проведешь ты у моих ворот! И он повиновался. Он приходил и ждал — и я за своими прекрасными бамбуковыми шторами сидела, затаившись, наслаждаясь его ожиданием… Знаешь ли ты, как это опьяняет душу?

— Нет, не знаю, — мрачно сказал монах.

— Разве тебе не знакомо это просветленное и томительное ожидание?

— Нет!

Оба они знали, что Бэнкей солгал.

— Пусть так… — прошептала Комати. — Девяносто девять ночей он приезжал к моим запертым воротам. Настала сотая ночь — и он не появился.

— Эту историю знаю даже я, ничтожный монах, — видя, что поэтесса не может найти нужных слов, помог ей Бэнкей. — Он заболел и умер. Люди говорили, что его сгубила ночная сырость. Перед рассветом она особенно чувствуется и влияет на сердце…

— Да, он умер, — на удивление спокойно согласилась Комати. — А я продолжала жить и писать стихи. Только вот о любви мне говорили все реже. Настал день — и я удивилась тому, что давно уже не получала любовных писем и не отвечала на них. Тогда я поглядела в зеркало очень внимательно… И прожила еще пятьдесят лет, Бэнкей! Пятьдесят лет…

— Очевидно, у тебя было крепкое здоровье, — заметил монах. — И ты бы не побоялась утренней сырости.

— Здоровье у меня было крепкое, а вот красота — непрочная. В конце концов я удалилась в горы, где никто бы меня не увидел. Я думала — еще не все потеряно, ведь многие придворные дамы, утратив красоту, продолжают сочинять и танка, и рэнга, и даже длинные романы. Оказалось, ошиблась…

— Для кого бы ты сочиняла романы в горах? — искренне удивился Бэнкей. — Это там вовсе ни к чему. Уж лучше ты бы твердила сутры, все же польза для души. Тебе ничего не говорили о свете Трех Благодатей?

— Это мудрость, освобождение от земных страданий и воплощение в будду, — немедленно и четко ответила образованная поэтесса. — Буддой мне в прежнем рождении стать было невозможно, потому что я женщина. А Три Земные Горести я познала сполна — суетные страсти, власть кармы и боль… Но ты не понимаешь, для чего я затеяла этот разговор. Слушай…

Она помолчала, глядя в крошечное окошко.