Тройная медь

Одно было на глазах приятелей в озорной надежде на новое знакомство увязаться за девушкой с приглянувшейся фигурой и с веселым блеском глаз на румяном мило-округлом лице; потом в общежитии в ответ на расспросы приятелей можно было бы небрежной усмешкой дать понять, что дело привычно слажено; иное — ни с того ни с сего очутиться в московской квартире среди чужих и таких солидных людей, поглядывающих на него искоса и с настороженностью, слышать эти слова о загранице, обонять тревожно холодящий запах духов… Да и в московскую квартиру он попал впервые за четыре так незаметно пролетевших года… Все завод да общежитие, по субботам в кино, иногда в театр или на хоккей, если в цехкоме перепадали билеты, на экскурсию, когда возили, — это он любил, ну, а в гости — в женское общежитие, выбираться откуда случалось под утро…

От неожиданности происшедшего он растерялся, а так как теряться не привык, все не мог собраться, чтобы сказать хоть что-то складное; стоял, соображая, отчего эта девушка, даже имени которой он не знает, затащила его в свою квартиру, представляет другом…

— Что же ты, Федор? Снимай полушубок. Гарантирую, тебя здесь никто не съест. И не красней так, ради бога, — сказала Алена, поворачивая к нему свое сияющее лицо.

— С мороза это я, — с трудом выговорил Федор. И все эти незнакомые Федору люди заулыбались с каким-то облегчением.

«Ах, вот оно как! Смеются… Надо мной!» — подумал Федор с боязнью снова сделать что-то смешное и непроизвольно тоже усмехнулся, но одновременно почувствовал приступ ожесточения против этих, говорящих с ним на одном языке, но таких мучительно непонятных ему людей.

По книгам на самодельных стеллажах во всю стену коридора, по книжному шкафу, который был виден в приоткрытую дверь комнаты, по очкам обоих мужчин и по замшевому пиджаку Анатолия Сергеевича опознав перед собой ученых, Федор приободрился привычно зазвучавшим в нем, уравнивающим всех голосом Высоцкого: «Товарищи ученые, доценты с кандидатами, замучились вы с иксами, запутались в нулях…»

Картинным жестом он снял шапку, вложил в согнутую кренделем руку, небрежно стянул перчатки, кинул в шапку, подал ее Всеволоду Александровичу, стал было снимать полушубок и чуть не задел вышедшую из кухни пожилую рыжеволосую женщину в розовом халате, поверх которого был на ней передник с оборками, а на ногах шитые серебром домашние туфли с загнутыми носками.

— Здрасьте, — поклонился он ей.

— Елена Константиновна, это Федор, — сказала Алена.

— Да уж слышу: «Федор», «Федор». Вышла посмотреть, что за Федор такой, — проворчала Елена Константиновна и, как показалось Федору, не без подозрения оглядела его.

«Чего она?» — подумал Федор, вновь теряясь, от мучительной попытки посмотреть на себя глазами этих людей.

Был он в лучшем своем костюме — серебристо-синем, вельветовом и, судя по ярлыку и по тому, что брал он его у фарцовщика на Беговой, «фирмовом», — и у канареечного цвета рубахи углы воротничка закруглены, и галстук был нормальный… Может, вид такой — малость шалый…

И вдруг он сообразил, на что она так пристально смотрела. На наколку! Забыл он, забыл про наколку! Лучше и перчаток было не снимать, а дать отсюда ходу…

На правой руке у него, у большого пальца, синела похожая на птичку, простершую крылья, эмблема воздушно-десантных войск, а под ней — совсем давнее, крупно: «АНЯ». За эту «АНЮ», вдобавок к распухшей руке, он был десять лет назад первый и последний раз в жизни выпорот отцом.

Давность этого происшествия сейчас особенно напомнила ему, что он самостоятельный человек, которому стыдно впадать в такую растерянность.

Федор отдал полушубок Всеволоду Александровичу, и тот начал его вешать на качнувшуюся было напольную вешалку, полную одежды. Федор по-военному прищелкнул каблуками и резко наклонил и поднял голову:

— Полынов.

Одной рукой придерживая вешалку, Всеволод Александрович протянул ему другую:

— Ивлев. Отец Алены.

— Очень приятно. — Федор крепко сжал своей большой рукой его холодную кисть. — Поглубже бы надо повесить, — посоветовал он, — а то все рухнет. — Он перевесил свой полушубок и Аленино пальто, и вешалка перестала крениться. — Вот так вернее…

— А это мама моя, — сказала Алена.

— Ирина Сергеевна.

— Очень приятно, — сказал Федор, готовясь к рукопожатию, но вовремя замечая, что Ирина Сергеевна своей узкой в кольцах руки ему подавать не собирается, а, как показалось ему, пристально вчитывается в злополучную «АНЮ» или пытается понять эмблему ВДВ.

— А это Анатолий Сергеевич. — Алена помолчала, дожидаясь момента, когда Федор и Анатолий Сергеевич шагнут друг к другу, и бесстрастно добавила: — Мамин муж…

Федора как жаром обдало.

— Чертков, — шутливо тоже щелкнул каблуками Анатолий Сергеевич, ободряюще улыбнулся Федору и с наигранной строгостью покачал головой: — Ах, Алена, Алена…

— И в кого у нее такой ангельский характер, Ивлев? — поинтересовалась Ирина Сергеевна.

Всеволод Александрович пожал плечами и спросил Федора:

— Вы чай будете или кофе?

Безразлично было Федору, чай ли, кофе ли; чужая жизнь сшибала с ног. Бежать ему отсюда хотелось, вот что!