Трон Исиды

Луций кивнул и попытался улыбнуться. Сквозь оливковую кожу со здоровым румянцем проступала неимоверная бледность; муж казался исхудавшим, как во времена возвращения из-под Атропатены. Он сильно тревожился, тем более что это был его первый ребенок. Дионе хотелось улыбнуться ему, но боль опередила улыбку; у нее перехватило дыхание.

Когда она снова смогла дышать, Луций сжал ее в объятиях так, что хрустнули кости.

— Не пугайся, — прошептала она. — Ничего страшного. Обыкновенные роды.

— Твои, — сказал он.

— А все ты виноват. — Диона негромко засмеялась, но ему было не до смеха.

— Обнимай меня, — проговорила она.

Луций был готов обнимать ее весь день, но Диона вскоре заставила его пойти заняться делами. Он и уходить не хотел, и остаться боялся в путанице мыслей: Диона так и не поняла — то ли он выбежал из комнаты, то ли долго мешкал в дверях.

Без него комната сразу опустела — хотя вокруг было много людей. И боли. Боль не кончалась и, казалось, не кончится никогда. У боли был свой ритм — как у пульса, у сердца, регулярный и безжалостный. Но остановка этого пульса принесет не смерть, а жизнь.

Луций Севилий совершенно не помнил, что он делал в тот день, только предполагал, будто был чем-то занят и, кажется, зачем-то ездил в город. Ничем иным он не мог объяснить присутствие Антония в комнате для приема гостей и легионеров, застывших у дверей, словно бронзовые статуи.

Антоний, с тактом, которому позавидовали бы многие, говорил мало, и только легкие, беспечные слова: на ходу бросал замечания по поводу вина, ковра, фресок, нарисованных Луцием Севилием в подарок жене. Фрески были выполнены в греческой манере, но с египетским колоритом, ярким и сочным, как свет в этом краю вечно сиявшего солнца. В храме с колоннадой стояла женщина, возлагавшая подношения на алтарь. Статуя богини была вне живописного поля, но тень ее распростерлась на полу, накладываясь на тень женщины и создавая ощущение реальности происходящего. Шакалья голова богозащитника одновременно была и хищной, и милосердной, нестрашной; с загадочными зеленовато-желтыми глазами и длинными белыми зубами, обнажившимися в улыбке.

— Как необычно! — заметил Антоний. — Это их бог, который провожает души в Аид, как наш Меркурий?

— Анубис? Да. Он дух-хранитель дома моей госпожи.

Луций сказал, что сам видел этого бога, улыбавшегося в тени, когда жена находилась во власти воли богини. Когда сегодня его допустили в ее покои, он приглядывался, но тени были просто тенями — бесплотной пустотой. Это его обеспокоило — несмотря на логику и здравый смысл. Он был бы счастлив, будь хранитель там, возле нее.

Но, может быть, хорошо, что его там не оказалось. В конце концов, Анубис — провожатый мертвых, как сказал Антоний, и его отсутствие могло быть добрым знаком.

Луций ссутулился. Все эти часы он пытался — чаще всего даже неосознанно — уловить в недрах дома голос жены или, что еще лучше, плач ребенка, начинавшего знакомство с миром. Но было тихо. Все женщины кричат во время родов, но это было бы невыносимо. Однако Диона предпочла страдать молча, что было совершенно в ее духе и сводило его с ума.

Что-то тихо стукнуло возле локтя Луция, на ручке его кресла. Вздрогнув, он бездумно уставился на кубок с вином.

— Выпей, — посоветовал Антоний. — Волноваться легче чуть пьяным.

Луций покачал головой.

— Нет. Это меня не утешит.

— Выпей, — спокойно и тихо повторил Антоний, но в голосе прозвучала нотка приказа. Луций повиновался прежде, чем понял, что делает. Антоний откинулся на спинку стула и удовлетворенно кивнул.

— Тебе необходимо немного отвлечься. Это худшее на свете ожидание, уж поверь мне.

— Хуже, чем ждать перед битвой?

— Гораздо хуже. — Антоний поднял свой кубок и стал рассматривать рисунки, отчеканенные на золоте: Диона, заказывая кубок, сказала, что это слова. Луций не помнил их значения: что-то вроде молитвы пьяницы или поэма, посвященная богу вина. Антоний — Дионис на земле, если верить египтянам — задумчиво произнес:

— Когда Клеопатра рожала наших троих, меня здесь не было, но я помню рождение Антилла. Он мой первенец. Я не любил его мать, я тебе уже говорил, но в тот момент это не имело никакого значения. Она сражалась в битве ради меня — чтобы дать мне наследника. А я был солдатом — командующим, другом Цезаря, но не мог сделать ни черта — только сидеть и ждать. Вот что выносят женщины всякий раз, когда мы уходим на войну. Это заставляет задуматься, правда?

— По-моему, женщины выносят ради своих мужчин слишком многое, — вымолвил Луций. Сидеть было невыносимо, и он резко встал, отставив кубок, к которому едва прикоснулся, но не начал мерить пол шагами, как любят делать некоторые, а просто стоял, немного покачиваясь и сжав кулаки. — Всемогущий Юпитер! А вдруг я убил ее?

— Садись-ка, дружище. И успокойся, — Антоний говорил легко, без всякой тревоги — похоже, ситуация даже забавляла его. — Она, такая маленькая, уже родила двоих детей, которые благополучно здравствуют, и без особых хлопот. А с этим приходится повозиться — вот и все. Не волнуйся.