Тропы Междумирья

Но прежде, чем жечь проклятую ведьму, следовало сперва проучить её. Связать покрепче, заткнуть рот, да избить, чем придётся: дубьём или ногами.

Первые удары были резкими и болезненными, но очень скоро чувствительность странным образом притупилась. Теперь болело всё тело, но кричать уже не хотелось. Или просто сил не осталось.

С каждым ударом Ксанка удивлялась, почему она до сих пор в сознании, но очень быстро списала происходящее на шутку мироздания. Был в этом какой‑то особый извращённый юмор: неделю провести в тепле и сытости, но на грани безумия, а потом наконец‑то прийти в себя и не суметь отключиться, когда тебя методично бьют. И, главное, за что? За один случайно вырвавшийся порыв ветра?

Это было до слёз обидно.

Но ещё обиднее было то, что заправляла толпой экзекуторов та, которая до этого расчёсывала тебе волосы и увивала косу атласными лентами. И её удары были больнее всего.

Ксанка не сразу поняла, что удары стихли, а толпа расступилась. Сквозь толпу деревенщин пробился всадник. Был он явно не из местных: статный, красивый мужчина в дорогом камзоле из зелёного бархата. Девушка сама не знала, как ухитрилась так внимательно рассмотреть его и запомнить. Но успела. И даже подумала отрешённо, что если бы он сейчас её спас, то она бы в него, пожалуй, влюбилась.

Мужчина резко спросил, что здесь происходит.

Спросил, разумеется, на местном языке, но угадать смысл было несложно.

'Ведьму поймали', — ответили местные. Это слово Ксанка уже успела освоить. Ведьма. Сорсьер.

Мужчина даже спешиваться не стал. Присмотрелся повнимательнее к лицу Ксанки, убеждаясь, что девушка ему не знакома, а потом бросил в толпу что‑то типа: 'Хорошо, продолжайте', — и уехал по своим делам.

Обида захлестнула Ксанку с новой силой.

Ведь местные слушались этого человека, кланялись ему. И если бы он велел прекратить — прекратили бы в тот же миг.

Он мог спасти её — этот статный, красивый всадник. Мог, но не спас, потому что ему не было никакого дела до проклятой ведьмы. И Ксанка ненавидела его, проклинала его, желала, чтоб он испытал то же самое, что и она, только стократ сильнее. И чтоб она могла прекратить его муки — но не стала бы, прошла мимо.

Правда, для исполнения проклятия ей надо было пережить эту ночь. А для этого требовалось чудо.

И чудо произошло.

Не успели местные разразиться новой партией ударов, как в небе загрохотало, чёрные грозовые тучи закрыли луну и звёзды. Сумасшедший порыв ветра сшиб с ног людей, вырвал с корнем несколько молодых деревьев. С крыш полетела черепица. Со стороны леса раздался дикий волчий вой.

Те из деревенщин, что не упали от ветра, попадали на колени сами, вопя и трясясь от страха. Потому что из туч вылетела ведьма. В этот раз — самая настоящая. И, судя по силе — Верховная.

Древняя старуха кругами носилась над деревней, восседая на здоровенной сучковатой коряге, и сыпала во все стороны молниями и проклятиями. Убедившись, что местные окончательно оцепенели от ужаса, она метнулась к земле, легко подхватила Ксанку и взгромоздила её на свою корягу.

Дальнейшее девушка помнила смутно, потому что всё‑таки отключилась.

А в себя пришла в огороде бабушки Аики.

Бабушка Аика была водяной магичкой, деревенской знахаркой. Местную Верховную лично не знала, и понятия не имела, за что ей привалил такой подарочек. Но Ксанку исправно лечила, а попутно учила языку и премудростям сельской жизни. А ещё успокаивала по ночам, когда девушка кричала от ужаса, всё глубже увязая в кошмарах.

Ксанка не знала даже названия села, где жили те, первые. И по имени никого, кроме Лии, не знала. Но они приходили к ней в сны, хватали руками, опутывали верёвками, били и смеялись. А потом, под конец кошмара, приезжала всадник, красивый и статный — и девушка просыпалась в холодном поту, сама не своя от ужаса.

Память не давала ей покоя.

Память требовалось уничтожить, пока она не уничтожила саму Ксанку.

И однажды, дождавшись, пока бабушка Аика уйдёт в лес за целебными травами, Ксанка села перед зеркалом и торопливо начала читать нужное заклинание.

Глава 11. Миллион алых роз

На третий день пребывания на перевале я нашла возле своей палатки розу.

В палатку я перебралась накануне, исключительно с целью самосохранения. В принципе, в бараке тоже можно было жить. Но ценой неимоверных усилий.

Каждый вечер стражи перевала, наплевав на все должностные инструкции, упивались какой‑то местной бормотухой, которую сами же и гнали. Я побоялась спрашивать, из чего. Судя по запаху — из тухлой рыбы и несвежих портянок. Нет, те, кому ночью предстояло стоять в карауле, не пили. Но в общем веселье принимали самое непосредственное участие, поэтому к отбою нанюхивались настолько, что от выпивавших коллег ничем уже не отличались.

А Дамир, кажется, вообще не просыхал. Причём спорить с ним по этому поводу было бесполезно. Я один раз попыталась: не спорить даже, а робко намекнуть, чтоб хоть перед дежурством пил поменьше.

Командир размашистым жестом отставил в сторону кружку, выпрямился во весь свой немалый рост, а затем сложился под прямым углом, нагнувшись ко мне.