Тропы вечных тем: проза поэта

В домашнем архиве Ю. Кузнецова сохранился черновой автограф статьи «О воле к Пушкину», датированный 22 мая 1980 г., а также машинопись статьи с авторскими рукописными правками. Ниже приводим основные отличия, содержащиеся в них, от окончательной редакции (выделено жирным):

«…Пушкин — непревзойдённый стилист. Ясность и точность его слога недосягаема и пленительна. \Недаром/

литературный язык, на котором мы говорим и пишем, создан [Пушкиным]\им/. [Только два поэта не писали на нём: Державин и Тютчев, да и то потому, что один старик, а другой почти ровесник и как личность созрел независимо. И не потому ли стиль одного архаичен и коряжист, а стиль другого местами стеснён непреодолённым косноязычием.]…»

Там, где приводятся примеры из русской поэзии «усиления ландшафтной и бытовой предметности в ущерб глубине и духовному началу», первоначально отсутствует пример из Тютчева («Где бодрый серп гулял и падал колос. Теперь уж пусто всё — простор везде, — Лишь паутины тонкий волос Блестит на праздной борозде»), а из Бунина вместо «И ягоды туманно-сини На можжевельнике сухом»

дан другой пример: «Осыпаются астры в садах, Стройный клён под окошком желтеет, И холодный туман на полях Целый день неподвижно белеет».

Во фрагменте, где речь идёт о попытках русской поэзии сопротивляться «соблазну», первоначально была отсылка к речи на Четвёртом съезде писателей (см. стр. 104 настоящего тома):

«…О новейшей поэзии [говорить, к сожалению, нет ни места, ни времени.] [Скажу только] \Можно сказать/, что она загромождена ландшафтными и бытовыми подробностями, [ангелы заменены спутниками,] а бытие — бытом. Конечно, поэты [всячески] \всегда/ сопротивлялись соблазну [ландшафтом]. Так прорывы из быта к большому бытию были у Рубцова, но обо всём этом я уже говорил в речи на одном писательском съезде и отправляю любопытного читателя (если, конечно, таковой найдётся) к сборнику „Четвёртый съезд писателей РСФСР, стенографический отчёт“, издательство „Современник“, 1977.»

Во фрагменте о национальной метрике, Кузнецов повторяет некоторые мысли, высказанные ещё в конце 1978 года к юбилею поэта «народного лада» Николая Тряпкина (ср. стр. 178 настоящего тома)

«…Античный метр родился из особенностей другого характера. [И началась ломка.]

То, что метр и даже рифма оказались прокрустовым ложем, видно на примере стихотворений Кольцова. Они подражательны, и неорганичны для него [по форме]. Совсем не то кольцовские песни. Они естественны. Тут я разгулье удалое, и сердечная тоска, и сила, и размах, и свежесть, чего нет в его стихотворениях. Сам Пушкин написал стихи „Буря мглою небо кроет“, из которых веет народным дыханием, не стеснённым никаким прокрустовым ложем. [Как это ему удалось, это тайна.]

[Кольцовская линия старше пушкинской, потому что её начало исходит из фольклора. Она протянулась через Некрасова, Никитина и Есенина до наших дней. Наш Николай Тряпкин — её законный наследник. На своём пути, начиная с Некрасова, она претерпела большие изменения под [мощным] давлением книжной традиции и, собственно, литературного языка. \Но/ наша деревня до сих пор не говорит на [чисто] литературном языке.] Живой самоцветный язык народа всё ещё питает \нашу/ литературу, а не наоборот, как это случилось во Франции, где уже давно говорят на языке литературы, \которая вынуждена питаться собственными соками/. Слава богу, у нас не то.

А коли так, то значит есть и пути \для/ народного лада, скажем кольцовского типа. [Будет очень жаль, если окажется, что такие возможности утрачены навсегда.]…»