Тропы вечных тем: проза поэта

Дело было так. Один из слушателей Высших литературных курсов Фёдор Черепанов, занимавшийся как раз в семинаре Кузнецова, написал статью о творчестве поэта «О воде мёртвой и живой». Признавая огромный талант Кузнецова, Черепанов увидел в стихах поэта гордыню, мифологию без подвижничества и в итоге — пустоту. «Поэт, — утверждал Черепанов, — не дал нам образцов любви, товарищества, он только показал тоску о них» («Московский вестник», 1998, № 8, с. 233). Больше того, слушатель литкурсов уподобил Кузнецова Маяковскому, которого поэт страшно ненавидел. «Кузнецов, — завил Черепанов, — это анти-Маяковский. Маяковский строил пустоту — Кузнецов всю жизнь преодолевал её. Первый — революционер до мозга костей, второй — записной консерватор <…> Оба удобоиспользуемы для идеологических атак. Оба, пожалуй, равновелики по масштабу. Но главное, в чём они сходятся как в точке симметрии: и тот, и другой пытались, но так и не смогли сотворить умом то, что просто даруется сердцу, — чуда любви» («Московский вестник», 1998, № 5, с. 234).

Обидно ли было Кузнецову прочитать о себе такое? Ещё бы. Конечно, обидно. Справедлив ли был Черепанов? Не уверен. Я бы с некоторыми тезисами Черепанова поспорил.

А как поступил Кузнецов? Он пришёл прямо-таки в ярость. Ведь одно дело, когда поэта ругали его идеологические противники. Но Черепанов к либералам не принадлежал. Он был русским и по крови, и по духу, за что после развала Советского Союза казахские националисты выжили его из Усть-Каменогорска, и ему несколько лет пришлось скитаться по окраинам бывшей советской империи. Высшие литературные курсы стали для Черепанова на два года своего рода прибежищем. Стоит отметить, что в его стихах было сильно традиционное начало. Особенно чувствовалось влияние Тряпкина. И Кузнецова до поры до времени это устраивало.

Лизоблюды пытались убедить Кузнецова в том, что Черепанов переметнулся в другой лагерь. Но это было не так. Иначе Черепанова ни за что не напечатали бы в «Московском вестнике». Именно это обстоятельство ещё больше взбесило поэта. Ведь «Московский вестник» считался одним из рупоров патриотов. Получалось, что патриоты если не полностью отвернулись от Кузнецова, то во всяком случае разочаровались в поэте.

В реальности всё было намного проще. Спорной статьёй неискушённого в интригах Черепанова воспользовались опытные игроки, много лет скрывавшиеся под личиной патриотов. Они уже давно пытались если не устранить с литературного поля, то хотя бы скомпрометировать мощного конкурента. Но прямо выступить против Кузнецова эти игроки долго не решались. Я имею в виду Владимира Гусева, Валентина Сорокина и их ближайшее окружение. Захватив практически все посты в Московской писательской организации, они одновременно заняли большие должности и в Литинституте и упорно насаждали хамство и невежество, а Кузнецов держался в стороне, что очень их злило. А тут появилась возможность чужими руками расквитаться с высокомерным, по их мнению, поэтом.

Кузнецов всю эту позорную игру быстро раскусил. Однако вступать из-за этого в конфликт ни с Гусевым, ни с Сорокиным не стал. И не потому, что это было не царским делом. В это время в Литинституте училась его младшая дочь. А Гусев заведовал в Литинституте одной из кафедр. Да и Сорокин был там не последним человеком — проректором по Высшим литкурсам. И Кузнецов по полной за все обиды отыгрался на самом беззащитном участнике той истории — на Фёдоре Черепанове. Поэт взял да и выгнал его из своего семинара, а потом и вовсе разогнал якобы за отсутствие таланта всю группу своих слушателей.

Обидно, что в последние годы жизни Кузнецов как в Литинституте, где он преподавал, так и в журнале «Наш современник», где заведовал отделом поэзии, поддерживал в основном своих подражателей да лизоблюдов. «Юрию Поликарповичу, — вспоминал поэт Юрий Могутин, — явно нравилась роль Гулливера в стране лилипутов, а его эпигоны, и не только они, но и его домашние, и литчиновники всячески подогревали в нём сознание собственной великости».

Важная деталь: Кузнецов всегда хотел быть только первым. «Я, — признался он в 1985 году скульптору Чусовитину, — уже не могу быть вторым. Это для меня слишком сложно». Не тут ли крылись истоки его неприятия многих современников, которых критика считала большими поэтами?! Что Кузнецову были Вознесенский, Евтушенко или Межиров. Он ведь и Есенина за его страшную популярность у народа не всегда терпел. Как же! — Есенина знали даже в блатном мире. Кузнецов, правда, в разговоре с Чусовитиным как-то уточнил, что «низовой пласт любит Есенина выборочно. Ему нравится нытьё, а отребью — смрад, мразь, грязь… Блатные песни, дескать, вас пугают, а нам не страшно… Знают и помнят: „Пей со мною, паршивая сука“, но без последней строки, где присутствует катарсис: „Дорогая, я плачу. Прости, прости“. Вот где и распад, и стремление к его преодолению».