Троцкий. «Демон революции»

«В 12 часов дня меня вызвал «Сынок» (Л. Седов. – Д.В. ). В кафе пришла также «Соседка» (Л. Эстрин. –

Д.В. ). «Сынок» заявляет, что ночью ГПУ выкрало архив «Старика» из Института. «Сынок» тут же говорит, что знали всего четыре человека о местонахождении архива: он, «Соседка», Николаевский и я. Первые три человека – вне подозрений. Остается – «Мак» (Зборовский. – Д.В.

). Его мы знаем всего два года… Но, помолчав, «Сынок» говорит, что лично питает к «Маку» стопроцентное доверие. Нужно проверить, цел ли второй архив, хранящийся в конспиративном месте. (Здесь на полях пометка «Мака»: «Этот архив нами уже сфотографирован». – Д.В. ) Их беспокоит следствие полиции, которая едва ли найдет архив, но вскроет нечто другое.

Мне стало известно, что в мое отсутствие Николаевский, «Сынок» и «Соседка» обсуждали возможность похищения архива «Маком». Но в конце концов отвергли это подозрение, а в полиции все заявили: «Это дело рук ГПУ». Когда же им намекнули на «Мака», «Соседка» заявила: «Ни в коем случае. Нужно быть гениальным, чтобы так играть в течение двух лет. Я прекрасно помню, как он реагировал на расстрелы в Москве…»{82}

Таким путем, через агентуру НКВД основная часть архивов оказалась в Москве. (Я уже приводил некоторые документы из этого массива.) Кроме того, часть бумаг Троцкого осела у Б. Николаевского – «посредника» между Седовым и парижским институтом. После смерти Троцкого Николаевский, видимо, счел возможным распорядиться ими по своему усмотрению. Хотя французская полиция заподозрила в пропаже архивов прежде всего Б. Суварина, который, по ее мнению, являлся «опасным коммунистом»{83}. Так вот, в гуверовской коллекции хранится рукопись «Истории русской революции», попавшая туда через Николаевского…

Что можно сказать об этой главной исторической работе Троцкого? Лаконичные заголовки труда точны: «Парадокс февральской революции», «Царь и царица», «Агония монархии»… Философия истории Февральской (как и Октябрьской) революции жестко втиснута Троцким в канонические рамки марксистской теории. Этим «История» Троцкого изначально ограничена и сужена. Своей заданностью она заранее признает любую иную трактовку ошибочной. «Вся суть в том, – писал в 1930 году на Принкипо Троцкий, – что Февральская революция была только оболочкой, в которой скрывалось ядро Октябрьской революции. История Февральской революции есть история того, как октябрьское ядро освобождалось от своих соглашательских пороков. Если бы вульгарные демократы посмели объективно изложить ход событий, они также мало могли бы призывать кого-либо вернуться к Февралю, как нельзя призывать колос вернуться в породившее его зерно»{84}.

Историческая безапелляционность Троцкого, свойственная ему как ортодоксальному марксисту, выглядит сегодня по меньшей мере сомнительной. Свою концептуальную идею он старается рельефнее высветить на фоне ущербных, по его мнению, изысков буржуазных писателей. И это очень характерно для его методологии. Представляя в «Предисловии» читателю свою историю Февральской революции, он упоминает о пространном труде на ту же тему бывшего лидера кадетов Павла Николаевича Милюкова. Но его труд «о Февральской революции, – однозначно оценивает Троцкий, – ни в каком смысле нельзя считать научным трудом. Вождь либерализма выступает в своей «Истории» как потерпевший, как истец, но не как историк. Его три книги читаются, как растянутая передовица «Речи» в дни крушения корниловщины». Милюкову, пишет Троцкий, «не остается в конце концов ничего иного, как обвинить русский народ в том, что он совершил преступление, именуемое революцией»{85}.

Предопределенность оценок, выводов Троцкого нередко вызывает сильный протест беспристрастного читателя. Политическая заданность, классовая ограниченность, абсолютная уверенность в своей исторической правоте априори – самая слабая сторона этого выдающегося исторического произведения. Придерживаясь памятных вех, остроумно и оригинально описывая калейдоскоп событий 1917 года, автор настойчиво, многократно, однозначно проводит чрезвычайно сомнительную мысль: Февральская революция была обречена. «К исходу четвертого месяца, – утверждает Троцкий, – Февральская революця уже политически исчерпала себя»{86}.