Троцкий. «Демон революции»

«…Несмотря на то, что Ленин и Сталин от имени ЦК партии настаивали на подписании мира, Троцкий, будучи председателем советской делегации в Бресте, предательски нарушил прямые директивы большевистской партии… Это было чудовищно. Большего и не могли требовать немецкие империалисты от предателя интересов Советской страны»{132}. Но история в конечном счете все расставляет по своим местам. Троцкий просчитался лишь в сроках. Революционный подъем в Европе все же наступил! Напомню, ноябрьская революция в Германии привела к краху династии Гогенцоллернов и, как следствие, к аннулированию грабительского Брестского мира. Троцкий, «романтик» революции, слишком «программировал» революционные процессы, которые чаще всего идут спонтанно. У него хватило силы воли во имя революции перешагнуть через собственное «я». Он говорил об этом в своей речи на VII съезде: «Мы, воздержавшиеся, показали акт большого самоограничения, т.к. жертвовали своим «я» во имя спасения единства партии… Вы должны сказать другой стороне, что тот путь, на который стали, имеет некоторые реальные шансы. Однако это есть опасный путь, который может привести к тому, что спасают жизнь, отказываясь от ее смысла…»{133}

Троцкий хотел в Бресте сразу слишком многого: вывести Россию из войны, поднять германский рабочий класс, сохранить престиж революционной России. Не его вина, а беда, что тогда эти задачи одновременно выполнить было невозможно. Троцкий еще раз показал, что революционер не может быть только исполнителем. Его брест-литовская формула оказалась ошибочной, но «мотивы» ее он черпал в «музыке» революции.

Больше всего Троцкого страшила возможность угасания революционного факела в России под сапогами германских солдат. В русской революции он видел великий Пролог мирового пожара, певцом которого был всю жизнь. Он был редким типом человека, одержимого одной идеей до своего последнего вздоха. Для реализации этой идеи нужно было насилие, насилие, насилие…

У кровавой межи

В конечном счете все прошлые революции кровавы. Да, Октябрьский переворот совершился бескровно. Но то было только начало. Переход власти к Советам, например, в Москве был уже иным. Политический взрыв очень часто сопровождается гражданской войной . Классовая ненависть прокладывает кровавую межу между соотечественниками. Ее особенно боялись и старались избежать русские интеллигенты. Мережковский в своей книге «Больная Россия» еще за несколько лет до событий 1917 года писал: «Во всякой революции наступает такая решительная минута, когда кому-то кого-то надо расстрелять и притом непременно с легким сердцем, как охотник подстреливает куропатку… Вопрос о насилии, метафизический, нравственный, личный, общественный, возникал во всех революциях». Рассуждая далее о судьбах русских революций (минувшей, 1905 г., и, как он чувствовал, грядущей), Дмитрий Сергеевич предсказывал: «Кто знает, может быть, величие русского освобождения заключается именно в том, что оно не удалось, как почти никогда не удается чрезмерное; но чрезмерное сегодня – завтрашняя мера всех вещей»{134}. Мережковский, чувствуя приближение революции, по сути, говорил о ее преждевременности. Что это: иррациональный страх интеллигента перед социальным катаклизмом или мрачное предвидение? Но писатель был не одинок, пугаясь грядущих потрясений, несущих, по его словам, «государственно-революционное «убий».