Троцкий. Изгнанный пророк. 1929-1940

Все трое описывали этот новый, катастрофический разгул террора: по всей территории СССР созданы огромные концентрационные лагеря, беспощадная жестокость, с которой обращаются с заключенными с момента убийства Кирова, и пытки и обман, с помощью которых ГПУ вырывает «признания». При всей суровости своей критики Сталина Троцкий не до конца знал о том, как далеко зашли дела. Как и любой политэмигрант, он был вынужден сохранить до некоторой степени тот образ своей страны, какой он ее знал, когда террор был намного уже по масштабам и мягче. Новые рассказы (кроме того, Андре Жид только что опубликовал «Возвращение из СССР») наполнили его стыдом и гневом и утвердили в намерении осудить все «реформистские иллюзии», а также придать самое острое выражение своему разрыву с Коминтерном.

Эти доклады, следует добавить, едва ли оставляли какой-то луч надежды для оппозиции, ибо пока они делали упор на безнравственности правящей клики, ненависти и презрении, которые ее окружали, они также в самых мрачных тонах описывали полное распыление и беспомощность оппозиции. Для Троцкого должно было быть горьким утешением, как люди вроде Тарова все еще защищали его честь в темницах и тюремных лагерях. Похоже, эти люди были последними из могикан оппозиции. И все равно перед концом 1935 года были объявлены свежие массовые исключения из партии. 30 декабря Хрущев, тогда секретарь Московского комитета партии, заявил, что только в столице было исключено 10 тысяч членов, из Ленинграда Жданов докладывал об исключении 7 тысяч человек. По всей стране были лишены членства, как минимум, 40 тысяч человек, много больше было исключено из комсомола, и большинство было заклеймено как троцкисты и зиновьевцы. Даже если половина или треть этого числа были истинные оппозиционеры, их число все равно было много выше тех 4–6 тысяч, поставивших подписи под «Платформой» объединенной оппозиции в 1927 году. Была ли это новая волна? Троцкий задавался таким вопросом. И, несмотря на пессимистические отчеты Сержа и Чилиги, он излучал оптимизм:

«Под влиянием сталинистской прессы и ее агентов (типа Луи Фишера и ему подобных) не только наши враги, но и многие из наших друзей на Западе, сами того не замечая, стали думать, что если большевики-ленинцы все еще и остались в СССР, то лишь в качестве заключенных трудовых лагерей. Нет, это не так! Невозможно уничтожить марксистскую программу и великие революционные традиции полицейскими методами… Если не как доктрина, так как настрой, традиция и знамя, наше движение имеет сейчас в СССР массовый характер и явно набирает новые и свежие силы. Среди тех от 10 до 20 тысяч „троцкистов“, которых исключили в последние месяцы, наберется не более нескольких десятков, может быть, сотен… людей старшего поколения, оппозиционеров образца 1923–1928 гг. Массу составляют новобранцы… Можно с уверенностью сказать, что, несмотря на тринадцать лет травли и преследований, непревзойденных по злобе и дикости, несмотря на капитуляции и перебежки, более опасные, чем преследования, Четвертый Интернационал уже обладает своим самым сильным, самым многочисленным и самым закаленным филиалом в СССР».

Казалось, это противоречит более ранним заявлениям Троцкого, что от Советского Союза нельзя ожидать революционной инициативы, даже от его последователей. Как «настрой, традиция и знамя», даже если и не в виде организованной партии, троцкизм все еще жив, как всегда. И Сталин и Троцкий знали, что в благоприятных обстоятельствах «настроение и традиция» могут легко превратиться в партию. Поэтому Сталин готовил свое финальное наступление на троцкизм. Тем временем весной и ранним летом 1936 года все еще царило тревожное затишье.