Трубка Шерлока Холмса

В свете этой улики, я полагаю, мы можем пересмотреть всю хронологию событий, имевших место в «Лавровой беседке» и приведших к прискорбной кончине мистера Раштона.

Мышьяк попал в его организм вместе с солью, которую он добавил в еду за ужином вскоре после половины восьмого. Однако он ел тяжелую пищу, а это может замедлить проявление симптомов отравления мышьяком. Доктор Уотсон указал на это, и вы с ним согласились, инспектор.

Поэтому мистер Раштон начал испытывать боли только после десяти часов, когда в обычное время пошел спать. Перед этим он, следуя привычке, завел свои часы. На самом деле первые симптомы проявились только в четверть одиннадцатого, когда мистеру Раштону стало плохо и мисс Батлер послала за врачом. Как мы знаем, вскоре после этого он умер от сердечного приступа.

Несомненно, мисс Батлер подтвердит эти факты, когда вы получите от нее полные показания, – заключил Холмс, поднимаясь на ноги и протягивая руку Нидему. – До свидания, инспектор. Как вы сказали, это скверное дело, но теперь оно закрыто.

Мы вышли из полицейского участка на улицу. Ночь была ясная, над крышами и дымовыми трубами светили очень яркие звезды. Их чистый холодный свет напомнил мне о странном неземном сиянии мисс Батлер. Повернувшись к Холмсу, я задал вопрос, который до этой минуты не решался озвучить:

– Ее повесят, не так ли?

У него было очень мрачное выражение лица. Я редко видел его в таком унылом настроении.

– Боюсь, что так, Уотсон. Она призналась не только в убийстве Раштона, но и в попытке отправить его племянника на виселицу. При таких обстоятельствах мало надежды на отмену смертного приговора. Она не заслуживает снисхождения и, думаю, не станет о нем просить. И все же я не могу побороть ощущение, что не вся вина лежит на ней и что ей следует не одной взойти на виселицу.

– Кого же еще вы имеете в виду, Холмс? – спросил я, совершенно сбитый с толку.

Я предположил, что он имеет в виду какого-то сообщника, с которым мы еще не встретились.

– Конечно же, общество! – резко произнес он. – Представьте себе ее положение. Эта молодая женщина наделена несомненным умом и незаурядными способностями, но не располагает ни средствами, ни связями, чтобы пробиться наверх. Так чего же мы – я имею в виду общество, членами которого являемся мы с вами, Уотсон, – могли от нее ожидать?

Конечно, она вольна была выйти замуж, а если не имела такого желания, могла растрачивать по мелочам свои таланты, служа экономкой, гувернанткой или компаньонкой у тех, кто богаче ее, но ниже по способностям и уму.

Если бы общество позволило мисс Батлер состояться, ей, вероятно, никогда бы в голову не пришло совершить преступление. Она могла бы достичь успеха в любой профессии, какую бы ни выбрала, скажем стать послом, или крупным промышленником, или политиком – даже премьер-министром, какой бы абсурдной ни казалась эта идея.

Пообещайте мне никогда не публиковать отчет об этом случае. Бульварные газетенки и так раздуют скандал, когда начнется суд. Я против того, чтобы ваше или мое имя связывали с такими дешевыми сенсациями. Пусть это дело как можно пристойнее канет в забвение.

Я не колеблясь дал Холмсу слово, так как всей душой был с ним согласен. Поэтому, лишь вскользь упомянув об этом расследовании в «Пяти апельсиновых зернышках»[51], я воздержался от того, чтобы приводить дальнейшие детали – даже имя мисс Батлер.

У Камберуэллского дела было печальное продолжение.

Маделин Батлер предстала перед судом и, признав себя виновной в убийстве, была казнена 28 мая, в Вознесение.

Это было мрачное событие для нас с Холмсом.

Не в его натуре продолжать думать о фигурантах дела, которое успешно раскрыто. Однако в течение нескольких последующих лет в тот день, когда Маделин Батлер надели петлю на шею, он пребывал в унылом расположении духа, словно все еще скорбел о кончине этой женщины.

Дело о крысе с Суматры

I

Поскольку разглашение всех обстоятельств этого дела способно повлиять на безопасность страны, я берусь за перо с мыслью, что вряд ли получу разрешение на публикацию своего рассказа. Скорее всего, ему суждено отправиться вместе с прочими не предназначенными для обнародования отчетами в ящик для депеш, который хранится в банке «Кокс и компания» на Чаринг-Кросс.

Но я не могу предать забвению это удивительное расследование и потому взялся написать о нем – хотя бы и для себя одного. Впрочем, меня не покидает надежда, что когда-нибудь – пусть и не при моей жизни, а в будущем – власти позволят предать данное дело гласности. Как сказал Холмс, еще не пришло время поведать миру те события[52]. И даже в своем секретном отчете я опущу либо изменю некоторые даты и имена, а особенно постараюсь обойти молчанием научные сведения.