Трудный поиск. Глухое дело

— Отсюда вас отправят в колонию. Наш закон не только карает таких, как вы, но и заботится о них. Каждый из вас может освободиться, отбыв всего одну треть положенного срока. Хороший закон, по-вашему, или плохой?

Заключенные приняли беседу, как игру в вопросы и ответы. Откликнулись дружно:

— Хороший.

— Значит, у каждого из вас есть возможность выйти досрочно. Но для этого нужно заслужить доверие, нужно доказать, что вы раскаялись и не возьметесь за прежнее. Это вам известно. А как вы думаете, если вы отсюда придете в колонию с плохой характеристикой, со взысканиями, — легче вам будет завоевать доверие или труднее?

Опять наступило молчание. Длинных фраз они боялись. Среди многих слов мог прятаться скрытый, опасный для них смысл.

Анатолий переводил взгляд с одного на другого. Но каждый смотрел в сторону или под ноги.

— Носаков! Подойди сюда.

Второй раз попавший в изолятор по обвинению в воровстве, Носаков испуганно вскочил и подошел к столу.

— Фомина помнишь?

— Юрку?

— С тобой в одной камере сидел, по третьей судимости.

— Ага...

— И я помню, — отозвался кто-то из сидевших сзади.

— Почерк его разберешь? — спросил Анатолий, протягивая Носакову исписанный тетрадный листок.

Носаков пригляделся, пожевал губами, пробуя первую строку, и сказал:

— Разберу.

— Тогда читай. Громко читай, чтобы все слышали.

— «Здравствуйте, Анатолий Степанович, — читал Носаков. — К вам с большим и горячим приветом ваш бывший воспитанник Юра Фомин. На зону я поднялся совсем недавно и, как видите, уже решил написать. Я очень вам благодарен за то, что вы направили меня в хорошую зону, да и вообще за все хорошее, что вы для меня сделали. Только здесь за двадцать дней я понял, насколько вы были правы во всем. Ведь и я тоже относился к вашим словам без нужного внимания. И поверьте, я в корне переменил понятие о жизни и свободе. Я понял, что нельзя жить одним днем, а надо строить план и на следующий день и на дальнейшую жизнь. Здесь можно выйти досрочно, если нет взысканий, а если они есть, то пока не снимут, на свободу не собирайся. Снимать их очень трудно. Тысячу раз лучше приехать сюда, в колонию, с благодарностью, чем с постановлением. Все это я понял, да жалко, что поздновато. С уважением к вам Юра».

Носаков прочел последнее слово, повертел письмо в руках и попросил:

— Можно я его в камеру возьму, пусть другие почитают.

— И нам дайте.

— Ладно, об этом потом. Верите вы тому, что пишет Фомин?

— Верим.

— Теперь вспомните, что я вам говорил, каждому отдельно. Разве не то же самое, что пишет Фомин? То же или другое?

Дождавшись ответа, Анатолий задал главный вопрос:

— Почему же вы Фомину верите, а мне не верите?

Долго молчали.

— Почему не верим, — пробормотал Носаков, — верим.

— На словах верите, а на деле... Если бы верили, что я хочу вам добра, разве вы вели бы себя так, как ведете сейчас?

Анатолий поднял стопку рапортов о нарушениях дисциплины и потряс над головой.

— Вот опять нужно писать постановления, сажать в штрафной изолятор, засорять ваши личные дела. Приятно это мне?.. Жарин! Подойди.

Длинный, нескладный Жарин, самый молодой из заключенных, впервые попавший в изолятор за участие в ограблении, подошел к столу.

— Покажи ребятам руку. Не ту, правую. Покажи, не стесняйся. Раскрой пальцы, не жмись.

На среднем пальце Жарина синела свежая татуировка: перстень с черепом вместо камня.

— Что ж ты прячешь палец? Подержи, пусть все полюбуются. Теперь всю жизнь придется его показывать. И взрослым станешь, никуда от него не денешься. Как кому протянешь руку, так и представляться не нужно, каждый и сам поймет: Жарин из уголовников. И жене будет ясно, и детишкам твоим.

Мысль, что у него могут быть жена и дети, показалась Жарину такой нелепой, что он прыснул, вежливо отвернувшись.

— Когда тебя привели сюда, говорили тебе, что татуировка — это серьезное нарушение дисциплины? Говорили или не говорили?

— Говорили.

— А для чего тебя предупреждали об этом? Чтобы ты потом не краснел всю жизнь за эти отметки на коже, не проклинал себя за глупость. А ты мне не поверил. А поверил какому-то дураку, который предложил тебе наколоть такую красоту.

Анатолий отвернулся от Жарина и обратился ко всем:

— Что мне остается делать, если человек моим словам не верит, сам себе причиняет зло и другим показывает дурной пример?.. Я вас спрашиваю... Может быть, мне похвалить Жарина, благодарность ему вынести? — Все засмеялись. — Приходится заставлять вас подчиняться дисциплине другими средствами, наказывать приходится... Какого наказания заслуживает Жарин? Решайте сами.

Этого они не ждали, подумали, что Анатолий шутит. Кто-то усмехнулся, подтолкнул локтем соседа.

— Как это — сами?

— Когда я разбираюсь, могу ошибиться. Вам виднее, кто прав, кто виноват. Вот и решайте.

Предложение было слишком лестным, чтобы за ним не скрывалось подвоха, но разглядеть его ребята не могли.

— Носаков! Как ты считаешь, нужно наказывать Жарина или пусть дальше себя разрисовывает? Пальцев-то еще много осталось.

— Не знаю, — после долгого раздумья сказал Носаков.

— Может, кто знает? Все отвели глаза.