Трущобы Петербурга

При входе Марии водворился тот же порядок: все было чисто убрано, подметено, вымыто, и только из дальней комнаты слышался мужской разговор.

— А я думала, что тебя барыня не отпустит! — приветствовала Олимпиада дворничиху.

— Я заходила к ним, а оне меня сюда прогнали, — улыбнулась Марья.

— Ну, зайди, зайди. Глаженья у меня сегодня страсть! Одной не справиться.

Обе вошли в чисто убранную кухню, в которой топилась плита, но никаких признаков предстоящего глаженья какого-то белья не было. Зато на плите что-то кипело, шипело, и жарилось, и бурлило.

— Дров-то не маловато у вас? — спросила Марья.

— Хватит. Присядь-ка к столу, сейчас будем кофе пить. Сливки у меня чудные. Не хочешь ли вишневочки рюмочку, хочешь?

— Ой, что вы, барыня, я вовсе ничего не пью.

— Так-таки ничего?

— Мы деревенские и этим баловством не занимаемся.

— Неужели у вас в деревне все так невинны от рождения? — засмеялась Олимпиада.

— Мужики у нас пьют, это правда, а бабы этим не занимаются, — сказала Марья.

Хозяйка принесла две большие чайные чашки, сахар и сдобных булок и затем, взяв с плиты медный кофейник, начала наливать кофе.

— Какая ты счастливая, — сказала внезапно Олимпиада, взглянув на пышущее здоровьем лицо красавицы-дворничихи.

— Чем же-с?

— Да всем, у тебя прекрасный муж, который тебя любит. В деревне хозяйство, и правда, зачем ты сюда приехала? Здесь столько всевозможного соблазна и всякой мерзости, а у вас там благодать, такая тишина и покой.

Обе женщины вздохнули сразу. Одна потому, что с ранней молодости лишилась любимого мужа и навсегда испортила свою жизнь, другая — вспомнив свое родное село, Подозерье, бабушку Иринью и даже собаку Михрютку.

— Ах, как не хотела я ехать в этот Питер, — сказала Марья, — но Иван меня насильно потащил.

Послышались твердые мужские шаги, и на пороге показался Ланцов. Он был одет в приличный пиджачный костюм, пенсне на носу придавало ему франтоватый вид.

— Вот куда перешла пить кофе, а о нас и забыла, — сказал он Олимпиаде, делая вид, что не замечает Марьи.

— Что же там никто ничего не скажет? Делать тебе нечего, волоки сюда стаканы, и налью всем.

Иринарх повернулся на одном каблуке и вернулся в комнаты.

ПРОШЛО ЧЕТЫРЕ ДНЯ, а работа для Марьи не убавлялась, а скорее прибавлялась. Кроме глажения или стирки приходилось варить кушанья, мыть полы, чистить посуду и прочее. Уходя домой, она получала по рублю за проведенный день, что Ивану крайне не понравилось.

— Небось в поденщицы нанялась у них, — сказал он резко. — Ишь ты, по целковому получаешь за каждый день, какие ты делаешь у них дела?

— Знамо какие, бабьи, — отвечала Мария. — Али жаль тебе ихних денег?

— Оно не жалко, а то досадно, что нам приходится каждый день жрать всухомятку, особенно подручным, и это после такой египетской работы. Да и что тебе за рублями гоняться, когда нас доходами и без того Бог не обидел?

И Марья осталась стряпать обед своему мужу, сама того не замечая, что какая-то таинственная сила влекла ее в квартиру Ковалевых, и, конечно, не рубли, получаемые ею, до которых она была вовсе не жадна.

За эти четыре дня она много наслушалась от Ланцова того, чего не знала прежде. Сидя на кухне, молодой франт смеялся над ее деревенской неловкостью.

— С такой красотой, как у вас, разве можно жить с таким человеком, как ваш муженек? — говорил он. — Вечно гнет спину над тяжелой работой и очень рад, когда получает несколькими грошами больше других.

— На то есть закон, — возражала Марья, — не знаю, как по-вашему, но у нас все делается по-православному. Это даже в Писании сказано, и сама я слышала, когда венчалась: «Жена да боится своего мужа!»

— Старо! — махнул рукою Ланцов. — В наше время на это и внимания не обращают. Свободная любовь — вот оно что!

Захочу — полюблю,Захочу — разлюблю…—

продекламировал он и бросил на Марью такой взгляд, что молодая женщина густо покраснела.

НА СЛЕДУЮЩИЙ ДЕНЬ лекция Ланцова о свободной любви повторилась опять, и на этот раз он говорил так ярко и красиво, что Марья невольно загляделась на красивое одушевленное лицо молодого человека и сравнила его с мужем.

И вот этот дюжий человек богатырского склада, ровный и спокойный, медлительный и молчаливый, вечно думающий об одной только работе, теперь только показался ей сравнительно серым мужиком.

И чем больше распевал Ланцов про ее красоту, тем противнее становилась ей эта дворницкая, казавшаяся раньше такой уютной. Все чаще и чаще подходила она к зеркалу, в котором отражалось красивое румяное лицо скорее молодой девушки, чем женщины, пробывшей три года замужем.

Жить вечно в этой тесноте, работать как ломовая лошадь из-за каких-то грошей, между тем как это лицо может дать все то, что составляет полное счастье в земной и особенно в питерской жизни: экипажи, шляпки, богатые ротонды[3], роскошные квартиры, и все что хочешь, того просишь.