Труженики моря

Как-то вечером, в начале мая, господин Летьерри, поглядев на луну и прислушавшись к шагам Дерюшетты, которая прогуливалась в саду, дыша ночной прохладой, вошел в свою комнату, окном выходившую в сторону гавани, и собрался лечь спать. Грация и Любовь уже спали. Весь дом, за исключением Дерюшетты, заснул спокойным сном. Город тоже спал. Двери и ставни были закрыты, на улице – ни одного прохожего. Кое-где на чердаках мелькали одинокие огоньки, указывающие на то, что в некоторых домах слуги еще не уснули. На старой колокольне церкви Сен-Сампсона пробило девять часов.

Популярность господина Летьерри основывалась на его удаче. Как только везение покинуло этого господина, все отвернулись от него. Можно подумать, несчастье заразительно, неудачники – прокаженные, – с такой быстротой они попадают в карантин. Молодые люди начали избегать Дерюшетту: дом старика был теперь настолько изолирован, что Летьерри и Дерюшетта не слыхали даже великой новости, взволновавшей весь Сен-Сампсон, – приходский пастор, Эбенезер Кодре, разбогател. Его дядя, декан Сен-Асафа, умер в Лондоне. Почтовое судно «Кашмир», которое пришло сегодня утром из Англии и привезло такую новость, покачивалось теперь на рейде в порту Сен-Пьер. Завтра в полдень «Кашмир» собирался уйти обратно в Англию. Пастор должен был отплыть на нем, чтобы явиться в Лондон для вскрытия завещания и прочих формальностей, связанных с получением крупного наследства. Весь день в Сен-Сампсоне только и говорили об этом. Все разговоры вращались вокруг молодого пастора и покойного дяди, богатства Кодре, его отъезда и возможного возвращения. Лишь один дом – «Смельчаки» – оставался безмолвным.

Летьерри, не раздеваясь, упал на койку. С тех пор как произошла катастрофа, койка была его единственным убежищем. Все узники проводят б'oльшую часть своего времени лежа, а Летьерри – узник горя. Он ложился; это была передышка, отдых от назойливых мыслей. Спал ли он? Нет. Бодрствовал? Тоже нет. В течение двух с половиной месяцев – а со времени крушения прошло два с половиной месяца – Летьерри жил как лунатик. Он все еще не пришел в себя. Он был в том неопределенном состоянии, какое часто приходится испытывать людям, перенесшим сильное горе. Его размышления не представляли собой четкие мысли, сон не являлся для него отдыхом. Днем Летьерри нельзя было назвать бодрствующим, ночью – спящим. Он то стоял, то лежал – вот и все.

Когда Летьерри лежал на койке, он забывался и называл это сном; неясные видения проносились перед ним, обрывки мыслей копошились в мозгу. Он начинал видеть странные вещи: то император Наполеон диктовал ему свои мемуары, то несколько Дерюшетт появлялось перед ним, то он видел странных птиц на деревьях, то улицы на его глазах превращались в змей. Эти кошмары отвлекали его от отчаяния. Так проводил он ночи, а днем погружался в свои думы.

Иногда Летьерри просиживал целые дни у окна своей комнаты, которое, как известно, выходило в сторону гавани. Он сидел, облокотившись, сжав голову кулаками, не замечая всего окружающего и уставившись на кольцо, к которому привязывали Дюранду, ввинченное в стену дома на расстоянии нескольких шагов от окна. Он наблюдал, как кольцо покрывается ржавчиной.

Машинально Летьерри продолжал жить. Самые сильные люди, утратившие свою заветную мечту, доходят до такого состояния. Их жизнь опустошена. Жизнь – это дорога, цель – путеводная звезда. Звезда гаснет, и они останавливаются. Цель утрачена, значит, сила умирает.

Все мысли Летьерри, если это отупение можно было назвать мыслями, погрузились в какую-то темную пропасть. Иногда у него вырывались слова, наподобие таких: «Теперь мне остается только попросить там, наверху, билет на выход».

Одним из противоречий цельного, воспитанного морем характера Летьерри было то, что он не умел молиться. Когда он бывал счастлив, то верил в существование Бога, он как бы ощущал его плотью; Летьерри говорил с ним, дружески хлопая его по плечу. Но в минуты несчастья Бог для него исчезал.

Единственной радостью Летьерри в его теперешнем состоянии являлась улыбка Дерюшетты. Весь остальной мир был беспросветно мрачен. Но с некоторых пор, вернее, с тех пор, как погибла Дюранда, улыбка появлялась на лице Дерюшетты все реже и реже. На ее личико лег отпечаток заботы. Ее обаяние очаровательной птички поблекло. По утрам, когда при восходе солнца раздавался пушечный выстрел, она уже больше не приседала в веселом реверансе, говоря: «Бум! Здравствуйте, солнышко, милости просим!» Временами она становилась серьезной, что так не красило ее. Она делала над собой усилия для того, чтобы смеяться и развлекать господина Летьерри, но ее радость тускнела с каждым днем и покрывалась пылью, как крыло бабочки, которую проткнули булавкой.