Цайтгайст

— Господин Хесус, простите старика, очень срочное телеграмическое письмо, — шепчет он и вручает мне конверт со штемпелем муниципальной полиции района Серых Гор.

Именно туда уехала Соледад на съемки уже месяц назад и с тех пор не выходила на связь. Я забросил всю работу и прочесал Серые Горы вверх дном, но не смог ее найти. Письмо от серогорской полиции может значить только одно. Я не хочу его вскрывать. Я лучше его сожгу и себя сожгу.

Допиваю коктейль залпом и взглядом ищу конферансье, который регулирует поток поэтов на сцене.

— Уважаемый, я хочу выступить.

— У нас должен быть еще участник, но он куда-то запропастился… Если вы быстро, — шепчет юноша в берете с енотовым хвостом.

— Быстро.

Я вылезаю на сцену, пошатываясь. Я не похож на типичных посетителей этого бара, и взгляды людей обращаются ко мне. В их глазах любопытство.

— Это про одного человека. Или не человека. Не знаю. Короче, слушайте, — говорю я.

иногда приходит ко мне в субботузлится, хлопает громко дверью

устраивает маленькие сценкижалуется, что я в нее не верюи недостаточно объективно оцениваю ее работуа это ухудшает самооценкупотом замолкает, просит стакан водыона начиталась где-то психологической ерундыи говорит что я токсический психотип(кстати это неправда)что у меня рожа как будто я пришёл с войныс маленькой глупой и негероической войныпосле общения со мной неприятный осадок и чувство вины

кроме того у меня в комнате вечно бардакс кем-то другим можно, а здесь вот не надо такпоэтому заглядывает ко мне все режеи не исключено что этот визит последнийна прощание она с сомнением говоритчто меня прощает(как будто я просил меня прощать!)советует сделать зарядку, нащупать магистральную нить(я каждый день прошу меня простить)берет с полки какую-то книгу, говорит, что вернет

но не возвращает

В зале виснет молчание. Зрители ждут какой-то кульминации, но я отвешиваю поклон и сваливаю. Мне мало кто хлопает. Мужчина с лысым гнездом хлопает, хоть и не очень активно. Мне становится стыдно перед ним и стыдно за то, что у меня такие плохие стихотворения. Хмель сходит, я краснею и убегаю из бара.

7.

Я сижу на кухне. Передо мной два нераспечатанных письма. Пока я их не открыл, это все не считается, правда ведь? Пока я их не открыл, это все может быть чем угодно. Если я никогда не открою, то ничего никогда и не случалось.

В дверь звонят. Да кто же там, вашу мать?

Это почтальон Ириска. Он небывало сосредоточен и серьезен. Он смотрит на меня очень внимательно. Не шамкает, не пританцовывает. Смотрит, как будто знает что-то очень важное.

— Тяжело? — спрашивает Ириска.

— Тяжеловато, старик, — отвечаю я еле слышным шепотом.

Он не должен был меня слышать, но он расслышал меня отлично. Слуховой протез? Нет, вряд ли. Из уха ничего не торчит.

— Бывает, старик, — в тон отвечает Ириска.

— Ты все слышишь?

— Я всегда все слышал и видел, — говорит Ириска и достает из своей почтовой сумки рюкзак с котятами.

Я бросаюсь на него и пытаюсь задушить. Сухой старик отбрасывает меня легко, одной рукой, даже не двигаясь с места. Я падаю спиной на стол и разбиваю его к чертям.

— Пока ты не открыл эти письма, ничего действительно не считается, — говорит Ириска.

Он достает из рюкзака колбы с песком, странные патрубки и проводки.

— Что это?

— Это Машина. Собери ее. И ты сможешь сделать так, что в этих письмах окажется что угодно.

— Я не смогу.

— Тогда ты погиб.

* * *

С тех пор у меня было много разных имен. Я давно сбился со счета. Меня называли Искупитель, Звонарь, Шофэр, Оператор Машины, Иван Витгенштейн, Степан Иезуит, Джонни-два-стакана…

Но мне по душе Хранитель пара. Я клакер и оптимизатор стим-систем, мастер штифтов и пуаронов, бесплотная тень нарратора между мирами и временем. Когда я рассказываю кому-то историю своего падения — или возвышения? — я никогда не уточняю, что эта история обо мне. В этой детали мало интересного. Да и много ли во мне сейчас от Хесуса Испанца, беспутного инженера, странного режиссера, которому никогда не хватало денег, поэта-неудачника, сноба, который притворялся крутым, а на деле просто жизни боялся?

Больше, чем хотелось бы.