Царь Алексей Михайлович

Об этом же прямо говорилось в «Духовном регламенте», где содержалась уже несколько иная, по сравнению с «Воинским артикулом», формулировка властных прерогатив правителя России. «Монарха есть власть самодержавная, которой повиноваться Сам Бог за совесть повелевает»[507]. Речь шла уже только о «самодержавности» и Божьем соизволении; никакого «самовластья» уже нет и в помине. Данная смысловая конструкция с небольшими коррективами просуществовала почти два века, став Первой статьей Свода Законов. В издании 1892 года она гласила: «Император Всероссийский есть Монарх самодержавный и неограниченный. Повиноваться верховной Его власти, не токмо за страх, но и за совесть, Сам Бог повелевает»[508]

.

Не менее выразительно сопряженность Божьего соизволения и верховной власти звучит в форме присяги «на верность подданства», просуществовавшей практически без изменений почти двести лет. Она начиналась следующим клятвенным обещанием: «Обещаюсь и клянусь Всемогущим Богом, пред святым Его Евангелием в том, что хощу и должен Его Императорского Величеству, своему истинному и природному Всемилостивейшему Государю Императору, Самодержцу Всероссийскому… верно и нелицемерно служить и во всем повиноваться, не щадя живота своего до последней капли крови…»[509]. Клятва давалась перед Святым Евангелием и завершалась целованием Креста.

Другим петровским новшеством, непосредственно касающимся прерогатив Монарха и масштаба его волеизъявления, стал «Устав о наследии престола», появившийся 5 февраля в 1722 году. Это законоположение иначе как деспотическим и даже безумным и назвать невозможно.

Вопреки многовековой традиции — наследованию прав по закону рода, Петр провозгласил принцип свободной воли властителя в деле назначения себе преемника: «кому оной хочет, тому и определит наследство»[510]. Здесь уже философия неограниченной прерогативы проступает во всей своей новаторской бесцеремонности.

Акт, вытекающий непосредственно из сложной династической ситуации, показал узость исторического мировоззрения Первого Императора[511]

. К этому времени — началу 1722 года — здравствовали две царские дочери: Анна (1708–1728), Елизавета (1709–1761) и малолетний сын Петр (1719–1723). Имелся у него и внук Петр Алексеевич (1715–1730, с 1727 года — Император Петр II), но Первого Императора указанные обстоятельства ни к чему не обязывали. Дочерей он не видел в роли правительниц, а Петр Алексеевич — сын нелюбимого сына Алексея — настолько был ему ненавистен, что он и не думал о возможности его наследования. Почему он не видел в роли наследника трехлетнего единородного сына Петра (1719–1723) — осталось неясным.

В «Уставе» личные страсти и предпочтения полностью возобладали у Преобразователя, затмив здравый смысл и пресловутую «пользу государственную». В нем, обосновывая новую юридическую норму, говорилось о том, что погибший сын Алексей оказался «недостойным». В то же время наличествовала ссылка и на исторический прецедент более ранней поры, на случай с внуком Великого князя Московского Иоанна III Дмитрием (Димитрием, 1483–1509), который в 1498 году был провозглашен наследником («венчан на Великое княжение»), а затем был дедом отстранен от всех видов на власть, лишен звания Великого князя и посажен «за караул».

Петр требовал всеобщей присяги на верность «Уставу» по всей христианской форме, а тем, «кто сему будет противен» или начнет выражать сомнения в правильности «воли Монаршей», тот «изменник», подлежавший смертной казни. Примечательно, как в конце «Устава», подписанного Петром, он самоопределялся. «Пресветлейший и Державный Петр Великий Император и Самодержец Всероссийский»[512]

.

Как заключал историк С. Ф. Платонов, «этот закон Петра после его смерти не раз подвергал колебаниям судьбу русского престола, а сам Петр им не воспользовался»[513]. Бурные государственно-династические пертурбации на протяжении всего XVIII века, когда порой и корона, и судьба России зависели от случайного стечения обстоятельств, во многом, если не целиком, являлись следствием этого, вызванного текущими интересами рокового решения.

Стремясь во всех сферах жизни России ввести «регламенты», «Пресветлейший» в самом главном сегменте державного «устроения» утвердил принцип личной прихоти, или, проще говоря, — произвола. Как заметил церковный историк А. В. Карташев, «как раз этот революционный принцип и породил сплошные смуты и дворцовые перевороты в течение всего века. Спасала положение только тоненькая ниточка легитимизма»[514]. Всю сознательную жизнь, оправдывая свои провалы, насилия и злодеяния «пользой Отечества», «Петр Великий» нанес подлинному, а не воображаемому Отечеству такой удар, который вряд ли бы нанес какой-нибудь иностранный агрессор.